Скачу за радугой - Принцев Юзеф Янушевич. Страница 15

Ему вдруг припомнились все страшные рассказы о рыси, которая прыгает на человека сверху, о волках, преследующих людей. Он знал, что никаких волков в здешних лесах нет, рысей тоже никто не видел, но все равно ему было страшно, он вспотел, ноги стали какими-то ватными, а присесть Генка боялся и все шел и шел вперед, спотыкаясь и задевая то плечом, то головой за стволы и ветки. Потом он вдруг услышал за своей спиной какие-то странные звуки, будто кто-то очень большой и тяжелый неторопливо шагал по хлюпающему болоту.

Генка вскрикнул и побежал по неровной просеке, и страшные шаги за спиной тоже убыстрились: «шлеп-шлеп-шлеп!..» Генка задохнулся и остановился, не в силах бежать дальше. Шаги за спиной замолкли. «Сейчас прыгнет!» — с ужасом подумал Генка и, сбросив с плеч лямки рюкзака, швырнул его в темноту. Рюкзак упал на землю. «Шлеп!» — раздалось одновременно с его падением. Генка отпрыгнул в сторону и замер. Тихо! Он осторожно выбрался на просеку и сделал несколько шагов. Никто не шлепал. «Это же рюкзак! — сообразил вдруг Генка. — О мою спину!» Он вытер рукавом мокрый лоб, нашел рюкзак, вскинул его за плечи и, посветив вокруг фонариком, увидел знакомый валун, три сросшиеся ели и тропинку, ведущую к землянке.

В землянке было тепло и сухо. У одной стены сохранились полусгнившие нары. Генка примостился на них, подложил под голову рюкзак и выключил фонарик. В темноте ночные звуки и шорохи стали явственней. Попискивали мыши-полевки, скрипела висящая на одной петле дверь, ветер врывался в пролом на крыше и гнал по полу шуршащие прошлогодние листья. Генка вытащил рюкзак из-под головы и закрыл им ухо. Но в другое ухо, прижатое к настилу нар, назойливо лезла мышиная возня, скрип двери, глухие удары ветра. Генка зажег фонарик, и сразу стало тише. Опять погасил и услышал чьи-то шаги. Генка приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в чернеющий прямоугольник двери.

Кто-то большой и тяжелый шел лесом. Потрескивал сухой валежник, тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Генка вскочил и вжался в угол землянки. Шаги стихли у самого входа. Темнота в дверном проеме стала плотней: его заслонила чья-то спина. Потом краешек проема посветлел. Человек присел на земляной порожек. И будто забила крыльями большая птица. Это человек хлопал себя по карманам, ища спички. Засветился и погас слабенький огонек, потянуло горьковатым папиросным дымом. Человек закашлялся, шумно вздохнул, повозился, устраиваясь поудобней, и вдруг запел. Он пел хрипловато и негромко, даже не пел, а мычал. Иногда пропуская слова, но не потому, что забывал, а словно что-то мешало ему выпевать их, и тогда он легонько постанывал, не нарушая мелодии. Песню эту иногда передавали по радио, но очень редко. Про землянку, про огонь в печурке, про смерть, до которой четыре шага.

Потом человек вдруг замолк, будто к чему-то прислушивался. Генка вытянул шею и тоже услышал, как кто-то ломится без дороги через кусты, не находя тропинки.

— Кого бог дает? — спокойно спросил человек.

— Вожатый. Из лагеря.

— Погаси фонарик. Глаза слепит, — попросил человек.

Наискось скользнув по дверному косяку и чуть не задев Генку, луч погас.

— Поздно гуляешь, — сказал человек.

— Не спится, — ответил Вениамин. В голосе его была настороженность.

— Молод еще бессонницей маяться, — усмехнулся человек. — Садись, не бойся.

— Я не боюсь. — Слышно было, как Вениамин усаживается рядом с человеком.

— Студент? — помолчав, спросил человек.

— Да.

— На физика небось учишься?

— Откуда вы знаете? — удивился Вениамин.

— Мода, — коротко засмеялся человек. — Учился бы на врача, на косточки свои пожаловался, а про физику разговора у нас не получится. Не подкован.

Он опять не то замычал, не то застонал. Почиркал спичкой, раскуривая новую папиросу. Потом доверительно, как старому знакомому, признался:

— Кости у меня от ран старых ноют. К ночи ближе… И скажи ты на милость, рефлекс, что ли, какой, сразу сюда тянет. Воевал я в этих местах.

— А я вас узнал, — сказал Вениамин. — Мы к вам в совхоз ходили. Вы — Поливанов.

— Штаб у нас тут был, — подтвердил Поливанов. — Посидишь вот на порожке, полпачки папирос высмолишь, смотришь — и полегчает. — Он снова замолчал. Потом, будто извиняясь за что-то, добавил: — Вам война вроде сказки, а для нас как вчера все было. Рассказывал пионерам вашим и, веришь, разволновался. Непонятно это тебе?

— Почему? — не сразу ответил Вениамин. — Понятно.

— Да?! — обрадовался Поливанов. — А я думал, надоели мы вам с этой войной. — Он глухо покашлял в кулак. Погремел спичками. — Разведчик наш здесь погиб. Васек. До последнего патрона отстреливался, потом гранату под ноги кинул. Совсем мальчонка был. Как пионеры твои… — Поливанов опять надолго замолчал. Видно, перемогал боль. Шумно вздохнул и сказал: — Рассказывали мне про старика одного, плотника. Два сына у него в войну погибли. В братской могиле захоронены, а где — точно не знает. Взял он инструмент плотницкий, харчишки в мешок сложил и пошел по России… Могилу заброшенную встретит — пирамидку со звездой ладит, надпись химическим карандашом: здесь, мол, лежат герои, жизнь за нас отдавшие, и дальше шагает, к другой могиле. Так и ходит… Вот человек, а?

— Да… — задумчиво отозвался Вениамин.

Поливанов аккуратно погасил папиросу и поднялся.

— Пошел я. Вставать чуть свет. Остаешься, студент?

— Посижу еще.

— До свиданья.

— Спокойной ночи.

Генка услышал, как удаляются шаги Поливанова. Луч фонарика заскользил по стенам землянки. Генка закрыл глаза ладонью, но фонарик тут же погас.

— Выходи, Гена, — послышался спокойный голос Вениамина.

Генка помедлил и, нащупав на нарах рюкзак, пошел к выходу. Он выбрался наружу и, боясь, что Вениамин опять включит фонарик и будет разглядывать его, отвернулся.

— Вы как узнали, что я здесь? — чувствуя, что молчать дальше неловко, спросил Генка.

— Ищеек из города вызвал, — усмехнулся Вениамин и жестко добавил: — Трус ты!

— Кто трус? — вскинулся Генка. — Я не убегал!

— А что же ты сделал?

— Уехал, и все! — повернулся к нему Генка. — Ждать мне, когда она на линейке слова эти будет говорить? Я не Чернышевский!

— При чем тут Чернышевский?

— Ему тоже публичную казнь устроили. И в барабаны били.

Вениамин хмыкнул, потом сказал:

— Никто тебя из лагеря не выгонял.

— Как это не выгонял? — оторопел Генка. — Я же сам слышал, что Людмила на совете говорила.

— Подслушивал?

— Окно открыто было.

— Потому так и говорила, что тебя видела, — объяснил Вениамин. — С педагогической целью.

— Воспитывала, что ли? — недоверчиво переспросил Генка.

— Ну да! — Голос Вениамина звучал подозрительно ровно. — А ты и поверил?

— В то, что про меня говорила, не поверил, — буркнул Генка и, подумав, добавил: — А что выгонят, поверил.

— Значит, было за что? — с ехидцей спросил Вениамин.

Генка промолчал. На провокационные вопросы он привык отвечать презрительным молчанием. Вениамин почувствовал его враждебность и мягко сказал:

— Ладно. Не надувайся. Сильно обиделся на Людмилу Петровну?

— Да нет… — не сразу ответил Генка. — Мне ее жалко.

— Жалко? — растерялся Вениамин.

— Она ведь как лучше хочет, а ничего не получается, — вслух подумал Генка. — И еще я заметил…

— Ну, ну? — подался вперед Вениамин.

— Она с нами только злая, а так ничего, — Генка помолчал и спросил: — На физика, значит, учишься? Я думал, на педагога.

— На физика… — почему-то вздохнул Вениамин и зажег фонарик. — Пошли!

— Куда? — испугался Генка.

— В лагерь. Куда еще? Спать надо.

— Не пойду, — отступил в темноту Генка. — Уеду я с первым поездом.

— Да зачем, чудак? — осветил его лучом Вениамин. — Все обошлось. Живи на здоровье!

— Ничего не обошлось! — отвернулся от света Генка. — Не смогу я теперь как раньше.