Пистоль Довбуша - Куликова Мария Тимофеевна. Страница 4

Но горе, как говорится, сторожит бедняка. Не успела вдова как следует оправиться после одной беды, в ее хату опять пришло несчастье: Василек и Оленка заболели почти в один день. Они лежали оба горячие и захлебывались каким-то странным лающим кашлем. Мать натирала их жиром, думала: простыли. Но ничего не помогало.

— Не дай бог, сглазили! — совсем встревожилась она. — Надо бежать к бабке Ганне!

Бабка Ганна лечила всех одинаково — молитвами да заговорами. Ее недолго пришлось ждать. Остановившись посреди хаты, она что-то зашептала, начертила в воздухе ножом кресты. Потом пробовала поить детей «священной» водой, но те метались в жару, вскрикивали.

— Нет, Гафие, их не сглазили, — наконец сказала бабка Ганна, настороженно прислушиваясь к хриплому дыханию больных, к их острому кашлю. — А горлышко у тебя, дытынко, болит? — спросила она Оленку.

Лицо старухи вытянулось, и она, сжав губы, ждала ответа. Но девочка только схватилась ручонкой за горло и опять захлебнулась кашлем.

— Маты ридна! Так оно и есть! — с горечью прошептала старуха. — Это та болезнь, что детей душит. На своем веку я уже не раз видела такое. Эта страшная болезнь не одну дытыну на кладбище отправила… Святой боже, теперь только на тебя надежда! — Она усердно перекрестилась.

Бабка Ганна не ошиблась. Дети заболели дифтерией.

Гафия упала перед иконами на колени и не молилась, а стонала:

— Исус, Мария, пане боже! Вы взяли моего газду [6]. Так сохраните же диточек моих, — причитала Гафия, — оставьте их на белом свете. Нет, нет! Не дам я им умереть! — вдруг закричала не своим голосом. — Не дам! Дохтура нужно!

Простоволосая, в чем была, она бросилась из хаты. Бежала к пану Ягнусу, не видя перед собой дороги, не чувствуя холода, хотя уже стояли осенние заморозки. Сейчас она вымолит у пана коня и поедет за доктором. Только доктор спасет ее детей!

Гафия встретила Ягнуса, когда тот выходил из ворот своего дома.

— Панночку, не откажите в моей просьбе, — сквозь рыдания начала женщина. — Дайте коня в город поехать. Дети у меня…

— Если я куда решил идти, то никогда не возвращаюсь, — зарокотал он густым басом. — Ты что хочешь, чтоб мне удачи не было? А вдруг я корчму застану закрытой, что тогда, а?

Пан стоял перед ней высокий, с пушистыми черными усами, краснолицый, здоровый, безучастный к чужому горю.

— Исус, Мария! — в отчаянии прошептала Гафия. — Прошу вас, пане, дайте коня! Дети у меня умирают!

— А что моя лошадь — вылечит твоих детей? — Пан расхохотался раскатисто, закинув голову назад, и как ни в чем не бывало стал раскуривать трубку.

— Нет! Этого пан бог не допустит, вы дадите коня!!! — крикнула она так, что Ягнус попятился. Потом добавила тихо, покорно, сквозь слезы: — Век буду батрачить на вас, пане…

— Вот проклятая баба, заставит-таки возвращаться!

Через несколько минут, которые матери показались вечностью, пан подвел к ней коня:

— И чего так убиваться? Зачем тебе трое? Чем кормить их будешь, вдовушка? Моли бога, чтоб развязал тебе руки…

Гафия пошатнулась.

— Душа у вас черная, пане, — сказала и с силой потянула лошадь, боясь, что Ягнус раздумает.

…Дрожа всем телом, мать выкатила из сарая возок, положила туда охапку сена, прикрыла ее рядном [7].

— Быстрее, гнедой! — крикнула на лошадь и замахнулась кнутом.

Словно на что-то сетуя, грустно шуршали под колесами желтые листья. Дорога петляла между перелесками и крутыми холмами. То она карабкалась вверх, то стремглав бежала вниз. Вот она нырнула в теснину и, зажатая скалистыми стенами утесов, вновь устремлялась на волю, к мостовой.

Гафии казалось, что конь еле тянет.

Она часто вскакивала, толкала возок сзади, задыхаясь от горя и усталости.

Вот наконец и мостовая. Гнедой побежал проворнее.

Солнце уже опускалось за горы, когда мать остановилась возле дома, на который указал ей прохожий. Она робко постучала в одну дверь, в другую и очутилась в большой светлой комнате, боясь сделать хоть один шаг по пушистому яркому ковру.

— Вы пан дохтур? — спросила гладко причесанного мужчину, сидевшего в кресле с книгой в руках.

— Да, я. Прошу, заходите, — пригласил он, вставая.

При виде его спокойного лица у нее в груди затеплилась надежда, что дети будут спасены. Он внимательно выслушал ее. Но, когда заговорил, вдова поняла: напрасно она ездила, напрасно его просила.

— Поехать с вами я никак не могу. У меня в городе свои пациенты. Вот только сейчас звонил владелец табачной фабрики. Меня там ждут…

Глаза и выражение его лица стали жесткими.

— Исус, Мария! Что же мне теперь делать? — простонала Гафия.

Врач уже начал злиться: ехать в горы, да еще на ночь глядя! Нет! Это уж слишком.

Мать упала на колени, протянула руки.

— Спасите, пан дохтур, детей, они задыхаются! — шептала она потрескавшимися губами, хотя ей казалось, что она кричит. — Я же уплачу вам… — Несколько мятых бумажек мелко дрожали на ее заскорузлой ладони.

— Что вы, что вы, встаньте! Это неплохо, что деревня верит врачу, — рассуждал он. — Но поехать с вами я не могу. Меня ждут такие же больные, как и ваши дети. Но вы не отчаивайтесь… — На лице его мелькнуло сострадание. — Вот вам записка. По этой же улице, на углу, живет другой доктор. Я думаю, он вам поможет.

Не помня себя, она выбежала на улицу. «Диточки мои! Боже, как они там без меня…»

Вот она опять постучала в незнакомую дверь.

— Доктора нет дома. Еще вчера уехал в село Кривое. Дифтерит там свирепствует, — ответила ей пожилая женщина, сочувственно вздыхая.

Только за полночь, совсем обессиленная, мать возвратилась домой. Переступив порог, увидела нескольких женщин, что сидели на длинной лавке у окна. Гафия поняла: случилось непоправимое. Не раздеваясь, бросилась к детям. Оленка лежала вытянувшись. На ее личике застыло выражение муки. Василько чуть шевелил одной ручкой, в которую соседка никак не могла вложить тоненькую свечку.

— Теперь им уже никакой дохтур не поможет, — сказала она и утерла слезу.

Мать точно закаменела. Так она стояла какую-то долю минуты, не веря своим глазам. Потом, дико закричав, без чувств повалилась на землю.

«Как хорошо, что на свете есть мама!»

Многих детей в ту осень скосила дифтерия. К счастью, она обошла Мишку.

После пережитого горя Гафия долго болела. Приходилось опять выпрашивать у Ягнуса муку, картошку.

Однажды пан явился за долгами. Он рывком открыл дверь. Навстречу ему выплеснулось облако пара. Мишке показалось, будто вынырнул из дыма громадный злой волшебник.

— Ну что, все еще лежим? — громко спросил пан, упираясь головой в низкий потолок комнатушки.

Он обвел взглядом темные бревенчатые стены, на которых висело несколько цветных тарелок да пучки сухой травы, и презрительно добавил:

— Голытьба настоящая… Чем же расплачиваться со мной будешь, а? Землю твою за долги придется забрать. Еще умрешь, кто за тебя рассчитается, господь бог, что ли? А коня мне осенью чуть не загнала, думаешь, забыл? Отработаешь мне и за него! — крикнул он уже с порога и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.

Гафия долго молча плакала. А Мишка сидел рядом, оцепенев от страха. «Пан сказал, что мама умрет. Пан сказал, что мама умрет!» — стучало в голове.

— Мамусё, то вы ж не умирайте! — не выдержал, закричал испуганно.

— Ну что ты, сынок, и не думай такое… Пан злой, вот и наговаривает. А я буду жить долго-долго…

— Пусть пана песыголовец в пещеру утащит! — не успокаивался Мишка.

— Утащит, сынок, утащит…

И мальчик представил себе песыголовца, про которого дедо Микула рассказывал. Песыголовец высокий, может быть, достает до туч. Ноги у него кривые, а голова, словно у пса. На лбу светится один-единственный глаз, круглый, будто сито. Песыголовец хватает Ягнуса волосатыми руками и тащит в свою пещеру. А пан кричит: «Помогите-е!»