Женька-Наоборот - Лойко Наталия Всеволодовна. Страница 31

Таня замахала руками:

— И не думай! Неси обратно домой. Это же я виновата, мы с Ларкой…

Алеше тоже почему-то хотелось, чтобы главным виновником считали его.

— Все, — говорит, — началось с меня.

И давай уверять наперебой с Таней, будто у них уже столько собрано вскладчину денег, что хватит на миллион кистей.

— Не надо, Женя, не надо! Мы с тебя ни за что не возьмем.

Женя окончательно разозлился. То есть как это с него не возьмут? Он железной рукой вытащил из кармана Алешкиной куртки блокнот с ерундовой фразой, нацарапанной наверху: «Человек за бортом», — и вложил между листками свою долю.

— Нет уж, не выдумывайте! — Он шутовски поклонился. — Извините, но я не хуже других.

И осекся. Конечно, хуже. Только об этом пока не знает ни один человек.

Никто не подозревает о страшной тайне, связанной с книжным шкафом, с верхней полкой, с двумя глянцевитыми черно-белыми корешками. Никому не известно, что за этими корешками, на которых отпечатано слово «Шаляпин», стоят сочинения Жюля Верна, вырядившиеся в чужие суперобложки.

— Ну, я пошел, — хмуро говорит Женя и продолжает сидеть на барьерчике.

Кто бы знал, до чего ему неохота возвращаться домой! Он безжалостно теребит платок, который только что был хранителем денег, а Таня с Алешей обмениваются понимающими взглядами: «Да, не сладко ему…»

Они правы: Жене не сладко. Ему тошно, солоно, горько. Проклятый шкаф так и маячит перед глазами, важный, лоснящийся, отражающий солнце полированными боками. И еще Женя помнит, как он единым махом скатился с лестницы, боясь повстречать родителей, прижимая к громко стучавшему сердцу две книги, упрятанные в газету; как его толкали в троллейбусе, норовя продрать локтями эту газетину; как щеголь-милиционер, стоявший на углу вблизи остановки, подозрительно покосился на Женину ношу.

Еле передвигая ноги, Женя вошел в букинистический магазин. Не в тот несговорчивый магазин, куда его занесло первый раз, а в другой, где не было ехидного старикана. Молоденькая приемщица или оценщица — Женя в этом не разбирается — удивилась, что такие новые книги оказались без суперобложек, но квитанцию выписала. Товар как-никак был в безукоризненном состоянии. Никаких отпечатков пальцев.

Алеша с Таней опять переглядываются: почему Женя вдруг уставился на свои тощие руки? Удивлен, что они такие чумазые? Лицо растерянное, похоже, будто он стоит у доски и не может доказать теорему. А Женя в эту невеселую для себя минуту силится вспомнить, как называется метод, позволяющий по отпечаткам пальцев установить личность преступника. Как его… диктоскопия или, кажется, дактилоскопия?

— Женя, — мягко, как больному, говорит Таня. — Разве мы сказали, что ты хуже других?

Дернувшись — можно было подумать, что Таня своим вопросом его смертельно обидела, — Женя прячет за спину руки.

— Отстань, слышишь? Вечно все лезете. Надоели.

— Надоели?! — Алеше уже однажды влетело от деда за то, что он указал Женьке на дверь, но сейчас он просто обязан заступиться за Таню. — Над-до-о-ели, т-так кат-тись с чужого дв-во-ра!

— Выкачусь, не волнуйся. И в школе своей идиотской меня не увидите. — Скорчив гримасу, Женя бежит к воротам.

Алеша швыряет вслед ему попавшийся под руку прут, Таню же с силой удерживает за локоть. Не хватало, чтобы она помчалась вдогонку за этим бессовестным дураком.

Высвободив локоть, Таня уничтожающе произносит:

— Помог…

Алеша всегда теряется, когда Таня, сжав губы, глядит неизвестно куда. Лучше в такие минуты молчать. Он и сидит не раскрывая рта, пока его не окликает знакомый, кстати тоже сердитый, голос:

— Рязанцев?!

Подошла Валентина Федоровна — нарядная, в синем платье с большими белыми пуговицами. Алеша вспомнил, что вчера она уговаривалась по телефону с его дедом вместе обсудить план летних экскурсий. Вот и пришла. Сердита скорей всего потому, что где-нибудь за воротами столкнулась с Перчихиным.

Так и есть!

— Ты что, Рязанцев, опять бросался словечками? «Вредитель», и все такое…

— Я не бросался. Я просто его прогнал.

— Ничего себе… Снова из-за кистей?

— Да ну их, кисти, — смущенно буркнул Алеша. — Здесь он виноват не больше других.

— Меньше! — сверкнула глазами Таня.

Тут уж Алеша вовсе попал в переплет. Ему в два голоса принялись разъяснять, почему к Перчихину требуется особый подход. Перчихин, оказывается, жертва мещанской среды. Теперь он успешно перевоспитывается. Первые шаги, оказывается, уже позади. Скоро пойдут вторые, третьи, десятые… Сегодня Перчихин с исключительной добросовестностью привез для школьного парка рассаду. Завтра, то есть в июне, когда восьмые классы поедут за город на практику, Перчихин будет чуть ли не ответственным за всю поездку в колхоз. Шагает, как в сапогах-скороходах! Если верить Тане, он с осени станет старостой. Не старостой, так лаборантом в физическом кабинете. Через пять лет мы увидим его министром. Может быть, академиком…

Стоило Алеше в этом засомневаться, его попрекнули его же собственным дедом:

— У Николая Николаевича гораздо больше веры в людей. И куда больше терпения, — сказала Валентина Федоровна и добавила, уже улыбаясь: — Кстати, не следует это терпение испытывать. — Сверившись с часиками, поблескивающими на ее руке, Валентина Федоровна зашагала к подъезду.

Алеша спросил:

— Ты не хочешь послушать, как они с дедом будут планировать? Много чего намечено: Архангельское, Кусково…

Голос Тани был по-прежнему сух:

— Лично я собираюсь выполнить распоряжение врача. Пойду и лягу.

— А дедово кресло не подойдет? К тому же бананы очень полезны для ослабевшего организма.

Таня подумала и согласилась. Посчитала себя обязанной проявить интерес к плану летних экскурсий. Разумеется, не просто как Таня Звонкова, а как представитель «Клуба пытливых».

— Ладно, веди!

Алеша шутливо подталкивает ее до самой лестницы, но там с каждой ступенькой его оживление гаснет. На площадке он вдруг останавливается, тянет к себе край мягкого пухового платка.

— Постой-ка! Вот что… Уговоримся: при деде ни слова о мачехе. Вообще о всяких там родных или неродных.

В прямоугольник лестничного окна струится сумеречный, несильный свет. Таня отчетливо видит лицо Алеши, видит морщинку, прорезавшую его крутой лоб.

— Почему? — тихо спрашивает она.

— Ты правда не знаешь, почему?

— Нет!

По возможности ровным, бесстрастным голосом Алеша рассказывает Тане, как однажды, после неловкого восклицания, вырвавшегося у давнего приятеля деда, он догадался о том, почему прежде, в доме имени Ильича, носил другую фамилию. Все поняв, он деду до сих пор ничего не сказал. Просто стал любить его еще крепче. Ведь не было ни одной минуты, когда бы он, внучек, в своем новом доме почувствовал себя чужим, неродным.

В распахнутое окно видна соседняя крыша, поросшая металлическими перекладинами — широкими, тонкими буквами «Т», первыми буквами в слове «телеантенна». Над крышей высится небо, подсвеченное вечерней зарей. Таня следит за быстро плывущими золотистыми облаками и размышляет о том, что услышала от Алеши.

Мысли Тани бегут. Она хочет прожить свою жизнь так, чтобы по примеру хороших людей стать нужной другим. На то она и будущий врач…

— Пойдем? — тихо спрашивает Алеша.

— Бежим! До смерти соскучилась по твоему деду.

27. На вершине купола

Алешин дед сидел за обширным квадратным столом, в центре которого стояла большая плетеная хлебница, заваленная бананами. Стараясь не шуметь, Таня с Алешей сели к столу и принялись слушать. Рассказывал Николай Николаевич, как сразу уловили вошедшие, об архитекторе, чье имя дано одной из московских улиц, о Матвее Федоровиче Казакове. Он говорил, а Валентина Федоровна делала пометки на большом плотном листе — куске полуватмана. Туда уже были занесены улица М. Казакова, старое здание Университета, Петровский дворец, Колонный зал Дома Союзов и много других прекрасных сооружений, созданных замечательным архитектором, который всю свою долгую жизнь отдал Москве и даже, как уверяли свидетели, умер, не выдержав вести о ее пожаре в дни нашествия Наполеона.