Зарево над предгорьями - Гуров Игорь. Страница 9

Фельдшер Юра Леонидов выскочил из купе, чуть не сбив с ног медсестру Тоню. Переступая порог, она слышала, что Юра шепотом, в котором не было ни обиды, ни жалобы — ничего, кроме недоумения, — сообщил:

— Он на меня даже ногами топал.

Не успела Тоня захлопнуть дверь, как начальник поезда зло спросил ее:

— А что у вас, тоже холодно в вагоне?

Девушка опешила: обычно начальник требовал подробного отчета о состоянии раненых. Она замешкалась с ответом, и доктор еще более зло повторил:

— Тоже холодно?

— Да нет, у нас нормально.

— Нормально? Что-то не верится. А чем топите?

Девушка замялась:

— Да всем, товарищ начальник…

— То-есть? Что вы мнетесь? — закричал Кошуба.

Тоня чувствовала, что в ней закипает обида, а с языка вот-вот сорвется какая-нибудь дерзость. Она подняла глаза на начальника… и дерзкий ответ застрял в горле.

Девушка увидела огромные черные круги под лихорадочно блестевшими глазами Кошубы, бледное лицо. Неожиданно для себя она сделала шаг вперед.

— Александр Владимирович…

Он удивленно вскинул голову. Так его не смел называть никто из подчиненных.

— Александр Владимирович, — повторила Тоня, — зачем вы нервничаете?

— Садитесь, — сказал Кошуба. Нервный подъем, который не давал спать вот уже третью ночь, заставлял кричать на подчиненных, беспрестанно курить, как-то сразу стал спадать.

Тоня присела на уголок дивана и заговорила тем мягким, ласковым голосом, каким она успокаивала тяжело раненных:

— Что же можно исправить? Метель, стихия…

Кошуба тяжело вздохнул.

— Все, что нужно, делаем, — продолжала она. — Зачем же так изводиться?

— Сегодня опять умерли пятеро, — глухо сказал доктор. — А если бы ехали нормально, довезли бы до госпиталя. А довезли, значит спасли. Народ молодой, в госпитале выжили бы…

Кошуба снова потянулся к портсигару, но на его руку опустилась ладонь девушки, и он не отвел ее.

— Что же делать? — грустно проговорила Тоня. — К утру будет шестеро.

— Кто? — вздрогнул Кошуба.

— Мальчик, которого принесли в поезд последним, Шура Леонтьев.

Кошуба высвободил руку, встал и взял свой неизменный саквояж с инструментами.

— Пойдемте! — бросил он Тоне.

Поезд медленно, как бы ощупью, тронулся вперед. Несколько минут колеса мерно постукивали на стыках рельсов — и снова остановка.

Доктор проходил через вагоны быстро, не останавливаясь, не отвечая на приветствия дежурных сестер. Тоня едва поспевала за ним.

«Несчастный рейс, — думал он. — Нужно оперировать, а Зуева нет». Доктор Зуев, ассистент Кошубы при операциях, был тяжело ранен во время последней бомбежки.

Шура Леонтьев лежал в отдельном «боксе».

— Свет! — приказал Кошуба. Тоня принесла и включила переносную лампу. — Приподнимите!

Гибкие, подвижные пальцы доктора быстро сняли повязку с груди лежащего без памяти мальчика.

Раненый застонал, но не очнулся.

— Опустите его.

Кошуба был слишком опытным доктором, чтобы не понять, что ребенок приговорен к смерти, но он не мог мириться с этим приговором. «Какая, в сущности, несправедливость», — думал он. Мальчик, который годится ему во внуки, умирает, а он, старик, будет жить и, может быть, еще долго… Нужна операция — немедленная и здесь же, на месте. Нести через три вагона в поездную операционную — бессмыслица. Его не донести.

Кошуба взглянул на Тоню. Большие серые глаза смотрели на него не отрываясь. И он прочел в них именно то, чего ему не хватало: уверенность в успехе, в его силах.

— Ну что ж, давайте оперировать, — проговорил он почти весело. — Здесь, на месте… И только вдвоем.

Подсознательно он боялся, что появись еще кто-либо — исчезнет тот творческий подъем, в котором он находился.

— Пошлите санитара к машинисту. Пусть передаст, что я запретил трогаться с места без моего приказания.

Тоня вышла и быстро вернулась.

Кошуба разбирал инструменты.

— На чем будем стерилизовать?

— Горит печь, — ответила девушка.

На какое-то мгновение в голову снова проникла мысль: «Чем же они все-таки отапливают вагон?» Но он прогнал ее: сейчас все внимание нужно сосредоточить на операции.

Когда все было готово, Кошуба выглянул в коридор и поманил пальцем санитара:

— Никого в вагон не пускать.

С этого момента внешний мир перестал существовать для него. Он видел лишь то, что находилось в луче яркой переносной лампы, мог говорить только языком лаконичных приказаний:

— Камфору! Маску! Как пульс?

Две головы в одинаковых больничных шапочках и стерильных масках склонились над телом мальчика. Доктор сделал надрез и начал операцию. Тоня ассистировала.

Страшного напряжения нервов стоили ей эти несколько минут. Когда она увидела, вернее почувствовала, что операция окончена благополучно, она в изнеможении прислонилась к стене. Взгляни на нее Кошуба в эту минуту, он вряд ли определил бы, кто бледнее: раненый или девушка, которая, не имея ни подготовки, ни практики, была ассистентом при сложной операции.

— Теперь нужны пенициллин и кровь, — сказал Кошуба.

Тоня встрепенулась.

— Значит, есть надежда?

Кошуба с сомнением покачал головой:

— Пенициллина у нас нет. Откладывается до госпиталя. А кровь…

— Кровь я могу дать, — быстро сказала Тоня.

— Вы?

— Ну да, у меня подходящая группа.

«Не хватит ли на сегодня испытаний этой девушке?» — подумал Кошуба. А она уже готовила все требующееся для переливания крови. И ему ничего не оставалось, как согласиться.

По мере того как кровь поступала в сосуды, по лицу мальчика разливался румянец, чаще бился пульс.

На ночь дежурить около Шуры Леонтьева начальник поезда оставил сестру Капнидзе. Тоню он отослал спать, но она, как только ушел доктор, вернулась в маленький «бокс», где лежал ленинградский мальчик.

Несколько раз за ночь Шурику было совсем плохо. Щупая холодное запястье мальчика, Тоня не находила пульса. Вместе с Капнидзе они массировали область сердца, клали холодные компрессы, впрыскивали камфору и кофеин.

Перед утром Шурику стало лучше. Капнидзе ушла, но Тоня не могла и подумать о сне.

…Мальчик бредит. Он слышит мягкий шелест черноморского прибоя, видит себя вместе с отцом на геленджикском пляже, и вдруг сразу — Ленинград, грохот авиабомб, лай зениток. А потом убитая мать, тупая боль в голове, чей-то крик, снова бешеная стрельба зениток, и в этот хаос звуков вплетается еще один: мягкий, убаюкивающий — мерное постукивание вагонных колес. И вот уже нет Ленинграда, а встает перед глазами плетень на окраине Геленджика, цветущая ветка яблони, морской прибой…

Стук вагонных колес все громче и громче. Шурик открывает глаза и видит лицо склонившейся над ним девушки. Оно то уплывает куда-то, то снова появляется. Пшеничная прядка волос, внимательный взгляд больших серых глаз. Мальчик хочет спросить, где он и что с ним, но язык не слушается. Изо рта вылетает лишь чуть слышный стон. Пытается пошевелить рукой — резкая боль, и он опять теряет сознание.

И так всю ночь. И когда бы ни очнулся, мальчик видит перед собой девушку в белой косынке.

К утру метель стихла. Поезд вырвался из плена заносов и быстро побежал к югу.

Шурику Леонтьеву утром стало намного лучше. Когда Кошуба, бодрый, освеженный глубоким сном, зашел в «бокс», мальчик был в сознании.

— Ну что, орел? — спросил доктор.

Шурик с трудом ответил:

— Дышать тяжело.

— Ишь ты! — усмехнулся Кошуба. — Еще бы тебе легко дышалось! Главное, друг милый, спокойно лежи. А чтобы скучно не было, сестра что-нибудь рассказывать будет или почитает.

— Ладно, буду лежать… А куда этот поезд идет?

— На юг, друг милый. На юг поезд идет.

— В Геленджик? — прошептал мальчик, и на его измученном лице появилась чуть приметная улыбка.

— Ну почему же обязательно в Геленджик? — рассмеялся Кошуба. — На Кубань, а там кто его знает. Может, и в Геленджик.

На лицо мальчика набежала тень, глаза наполнились слезами.