Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич. Страница 20

— Фриц, правильно ли поставлено время на пригласительных билетах?

— Точно. Кроме того, я лично предупреждал всех, что ровно в семь, без опозданий.

— Так в чем же дело? Может, у русских опаздывание на званые вечера считается признаком хорошего тона?

Анушку произнес последние слова с нескрываемым раздражением. Это привело всех в замешательство. Хозяин заметил это и, чтобы сгладить неловкость, сделал знак музыкантам. Запели скрипки, задребезжали гитары, застучала по полу нога дирижера, отбивая такты тягучего танго.

Траян Анушку вышел на улицу. Над селом стоял тихий туманный вечер, только глухо изнутри доносились Рыдающие звуки цыганских скрипок да мерный цокот бубна.

Анушку обошел кругом все здание клуба. Всюду по-прежнему было тихо. Ему хотелось, чтобы на этом вечере были учителя. Собственно, из-за них он и затеял всю эту историю с именинами. И вот, получилось, что его приглашением пренебрегли. Конечно, он не допустит, чтобы его дурачили. Им это дорого обойдется, учителям. Он ощутил, как по спине поползли мурашки, неприятные, колючие, это был знакомый ему приступ ярости. Он готов был сейчас на любой поступок, но в его положении именинника и гостеприимного хозяина нельзя было выходить из себя. Нужно срочно придумать что-то такое, что могло бы ослабить напряжение нервов. Он быстро вошел в переднюю, молча ударил по лицу подвернувшегося под руку цыгана-гитариста.

— Фриц! — вызвал он старосту в переднюю. — Через десять минут все приглашенные учителя должны быть здесь. Скажи, что я приказал, иначе… — он поднес пистолет к лицу перепуганного старосты. — Ты меня понял, Фриц?

Было около десяти часов, когда появились «приглашенные» учителя.

Одетые во что попало, они пришли сюда будто не на званый вечер, а по вызову в жандармерию. Тихо входили, угрюмо и не кланяясь, останавливались у порога.

И хозяин встречал гостей не так любезно и радушно, как подобает в таких случаях. От его гостеприимства и внешней галантности не осталось и следа. Он стоял спиной к гостям, отвернувшись к окну. Царило гнетущее молчание. Никто из присутствующих не мог предположить, что будет дальше, но каждый был почти уверен — должно произойти что-то особенно неприятное.

Долго длилось это молчание, наконец именинник повернулся, прошелся взад-вперед по комнате и сердито глянул на присутствующих. Смешанное чувство унижения и гнева кипело в нем. Он пересилил себя и спокойно, как ему казалось, начал говорить:

— Господа, признаюсь, я не ожидал от вас такого нехорошего отношения к себе. Вы сегодня оскорбили не только дружественного вам румынского интеллигента, который хотел найти сегодня, вот за этим столом, духовное общение с русской интеллигенцией. Вы оскорбили офицера армии, которая освободила вас от большевиков, представителя королевской власти, под покровительством которой вам придется жить и работать в будущем. Сегодня вы навели меня на мысль о том, что нам придется искать для наших взаимоотношений иные, менее приятные формы Мы, конечно, их найдем Не знаю, господа, как вы, но я в тревоге за завтрашний день..

Анушку сделал большую паузу, затем демонстративно вздохнул и мрачно произнес:

— Но я готов все это забыть во имя сегодняшнего дня. А теперь — прошу к столу.

Гости двинулись, молча рассаживались за столом, от неловкости кашляли, зачем-то звякали приборами. И, казалось, не нашелся бы такой человек, который смог бы предположить, каким же образом и с чего начнется это «духовное общение» румынской и русской интеллигенции.

Именинник сел посредине стола, образующего вершину буквы «П». Некоторое время присутствующие молчали. Сам хозяин говорить не мог, он ждал, что начнет кто-нибудь из гостей. Он знал, что во все времена и у всех народов существует обычай: сначала поздравляют именинника, затем преподносят ему подарки, говорят приятные тосты за здоровье, благополучие и успехи, а уж потом пьют, танцуют, веселятся. Почему здесь не получилось? Неужели неприязнь сельских учителей к нему так глубока? Сквозь пальцы рук, подпиравшие голову, он искоса оглядел безучастно сидящих учителей, и волна ярости вновь хлынула на него. «Ничего, — подумал он, — не хотите по доброй воле, насильно заставлю, сотру в порошок». Ему захотелось крикнуть: «Я приказываю!», но подавив это желание, он сдавленным голосом выговорил:

— Прошу пить и… веселиться.

Полицай, агроном, староста подняли стаканы. Учителя оставались неподвижны.

— Я хочу видеть бокалы осушенными, — произнес Анушку, пытаясь улыбнуться, и поднял стакан.

Над столом поднялся агроном Николенко.

— Я предлагаю выпить за здоровье нашего дорогого начальника и пожелать ему всех благ.

— Вот это правильно! — воспрянул совсем было скисший Романенко. — А то сидят, как на похоронах.

— Зер гут, — брякнул Шмальфус и чокнулся с агрономом.

Недружно звякнули бокалы, кое-кто выпил. Некоторые из учителей приподняли бокалы, иные поднесли к губам, но, не выпив, поставили обратно.

— Господа учителя, пейте, что вы в самом деле, — тихо уговаривал Фриц.

Романенко нагнулся к пожилому учителю Еременко, любителю выпить.

— Некрасиво поступают учителя. Разве так можно? Все-таки власть, обидится, может выйти неприятность. Начните хоть вы, Савелий Викторович.

— Вот, вот, — подхватил Шмальфус, услышавший разговор, — по вашему методу, Савелий Викторович, с пивком.

Еременко поднял свой стакан, глотнул и… поставил обратно.

Тост за здоровье именинника не был поддержан учителями. Они сидели в полном молчании, неподвижно, словно закованные в кандалы.

Стенные часы глухо пробили одиннадцать.

Анушку поднес к губам бокал. Заметно дрожала его рука. Он выпил цуйки, запил зельтерской, налил рому, выпил, снова запил зельтерской и, расстегнув ворот мундира, вышел из-за стола.

— Петре! Объяви всем присутствующим, что вечер окончен, — сухо приказал он и ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.

Гости стали расходиться. Первыми дружно поднялись и покинули стол учителя, за ними вразброд расходились остальные. С грустью покидали переднюю цыгане-музыканты, пожирая яства на столах голодными глазами.

Через полчаса в жандармерии было тихо. Анушку вышел из комнаты. Лицо его было багрово от выпитого вина и возбуждения. В передней лихо храпел Петре. Именинник сел на свое прежнее место и мрачно оглядел столы. Оплывали догорающие свечи, от порывистого дыхания дрожали язычки пламени, их отражения плескались в невыпитых бокалах, плясали в чесночном соусе, барахтались и вязли в застывшей чорбе. [7]

Локотенент выпил еще бокал цуйки и тяжело опустился на стол. Он долго сидел, обхватив голову руками, как бы стараясь удержать расползающиеся мысли. Хмель путал в голове все происшедшее в этот вечер. Через некоторое время он открыл глаза и огляделся. В синем дыму нелепо качались предметы, сдвигались с мест, двоились и троились, теряя свои очертания. Анушку попытался сосредоточить взгляд на каком-нибудь предмете и выбрал стенные часы. Но и те, ему казалось, двигались, цифры прыгали, а стрелок получалось так много, что нельзя было угадать, какие из них настоящие.

И вдруг все эти бесчисленные стрелки сдвинулись и исчезли. Остались только две, опущенные вниз, в сторожу, точно усы на широком скуластом лице. Да, да, темные усы, а под ними рот, растянутый в злую усмешку. И настолько знакомым показалось ему это лицо, что он отшатнулся назад. Он стал рыться в помраченной вином памяти, где же он встречал это лицо, и не раз. И вдруг… о, ужас!

Он чувствует, как хмель проходит, возвращая расстроенную память. И встают картины. Одно за другим мелькают села, люди, точь-в-точь вот с такими же вислыми усами и всегда враждебными глазами. И это лицо, что было сейчас на стене, вдруг приняло какое-то необычайно страшное выражение: брови грозно нахмурились, губы сжались в тонкую, злую змейку. Анушку зажмурился, тряхнул головой, стараясь отогнать навязчивый призрак. Но лицо преследовало его. Наконец оно отделилось от стены и двинулось.