Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич. Страница 9

— На кого же ты мамку оставишь, сынок? — с грустью спрашивает мать.

Но Парфуша не чувствует подвоха и резонно отвечает:

— Тато остается и она, — указывает он на сестру, — она все равно во флот не годится. — И чтобы не опечалить родных, он успокаивающе добавляет: — А мы с дядей Ваней в отпуск приедем.

Снова все хохочут, а матрос заливается пуще всех, приговаривая:

— Правильно, Парфуша, пусть смеются, мы их все равно не возьмем на корабль, — и шопотом на ухо добавляет: — ты приходи завтра ко мне, я тебе такое расскажу!

При этих словах дядя Ваня загадочно подмигнул и на прощание руку подал, как большому.

С этого вечера началась их дружба.

Словно чудные сказки слушал Парфентий рассказы о морях с мудреными названиями, об островах, где живут люди разных цветов кожи, о деревьях, совсем непохожих на наши, о страшных штормах, которые нипочем могучим кораблям, величиною, пожалуй, с самый высокий дом в Первомайске. Моряк рассказывал об отважных советских матросах и капитанах, не ведающих страха. Но особенно запомнил Парфентий рассказы о далеких чужеземных портах, где очень тяжело живется черным, желтым и краснокожим мальчикам.

О многом, о многом еще поведал Парфентию черноморский матрос.

Потом дядя Ваня уехал. Но тот волшебный мир, что привозил с собой, моряк оставил Парфентию. Этот мир прочно вселился в детскую душу и зажег в ней, еще не совсем понятную, но неугасимую мечту.

Парфентий чаще стал бывать на речке. Теперь он как-то по-особенному стал воспринимать ее, то зеркально-гладкую, то подернутую свинцовой рябью. Это была уже не просто вода, в которой купаются, стирают, а широкое, необъятное пространство, по которому, пусть в воображении, плавают большие корабли. Отдалился и остров, поросший уже не простыми вербами, кленами и акацией, а могучими тропическими деревьями-великанами. И появились в этом лесу львы и тигры, пантеры и слоны, полосатые зебры и быстроногие антилопы.

— Тату, я хочу корабль, — заявил Парфентий отцу.

— Игрушку такую?

Нет, не об игрушке завел речь мальчик.

— А какой же ты корабль хочешь?

— Такой, на котором чтобы капитан и матросы. Большой… выше самого большого дома в Первомайске.

— Ах, вон что! — удивился отец и, не удержавшись, захохотал. — Что же ты с таким кораблем делать будешь?

Но вопрос этот нимало не смутил Парфентия. Он заявил:

— Плавать.

— Где?

— На Кодыме. Дядя Ваня будет капитаном, а я матросом. И Миша Кравец, и Митя Попик, и Ваня Беличков тоже будут матросами.

Тут отец захохотал пуще прежнего.

— Мать, слышишь? Сын хочет адмиралом быть.

Отец долго смеялся, и мать смеялась, и Маня смеялась. Потом отец перестал смеяться и сказал:

— Хорошо, сынок, вот пойдешь в школу, станешь хорошим учеником, тогда у тебя будет корабль.

— Большой?

— Ну, может и поменьше дома в Первомайске, но плавать на нем можно будет.

И каждый из них сдержал свое слово. Парфентий пошел в школу и стал хорошо учиться. А когда перешел во второй класс, отец подарил ему новую голубую лодку «Мцыри», ту, что теперь, постаревшая, хранилась в камышах.

А время шло. Проворно бежали школьные дни. Вот второй и третий класс остались позади. Парфуша любил школу, дружную школьную семью. Но больше всего он полюбил книги. Много прочел он их, многое из них узнал. И тот мир, который раскрыл перед ним черноморский матрос Иван Криницкий, стал тесен. Новый, более широкий мир засверкал перед мальчиком яркими волшебными огнями. Жалко, что школьная библиотека так бедна.

— Тату, я хочу книжки.

— Какие книжки?

— Интересные.

— Разве в школе мало книжек?

— Про моря, про путешествия я все прочитал. А про лису и про волка я не хочу.

— Не знаю, сынок, какие тебе книжки нужны.

— Вот какие, — сын протянул отцу бумажную трубочку, похожую на лотерейный билет.

— Ну, ну, что мы тут вытянем на счастье? Это был список книг, составленный для Парфентия Владимиром Степановичем.

— О-го-го-го-оо! Да тут что-то очень много, пожалуй на целую бричку наберется, — говорит отец, озабоченно сдвинув светлые, как на негативе, брови.

Но тато любил Парфушу, понимал, что хочет сын, и старался исполнять его желания. Сердцем простого человека он чуял, что эти желания были отнюдь не прихоть избалованного ребенка, а нечто большее. Он видел, с какой любовью и страстью сын тянется к знаниям, и шел ему навстречу. Сам-то он, Карп Гречаный, вырос в батраках, малограмотным и знает, «почем фунт лиха».

— Хорошо, сынку, будет сделано. Вот поеду в Одессу, привезу тебе книжки, какие надо.

Зимними ночами, когда все домашние засыпали, Парфентий тихонько вставал с постели, зажигал свет и читал украдкой, заслонив лампу от матери.

Но чуток материнский сон. Неосторожное движение на стуле или громкое шуршание переворачиваемой страницы, и мать открывает глаза.

— Парфуша, ложись, поздно уже.

— Сейчас, мама, — молвит Парфентий.

— Ложись, — настаивает мать.

— Ложусь, ложусь. Парфентий привстает для видимости.

Попрежнему шелестят одна за другой страницы. То хмурятся, то поднимаются в удивлении брови, падает на глаза, мешая читать, упрямая золотистая чёлка.

Мать снова поднимает отяжелевшую голову.

— Одну минуту, мамонька, — пытается упросить Парфентий, но, видя, что мать решительно поднимается, шепчет:

— Ложусь, ложусь. Вот только до точки…

— Где она, твоя точка? — сердито перебивает мать и задувает лампу.

Мысль о неведомых океанах манила все сильнее и сильнее. Зрела мечта стать моряком, капитаном дальнего плавания.

Еще больше полюбил Парфентий родную Кодыму. Летом, вечерами, после полевой работы он, наскоро поужинав, бежал к речке. Там, у берега, примкпутый цепью, его ждал голубой челн «Мцыри».

Два-три сильных взмаха веслом, и лодка, отвалив от берега, неслась по «фарватеру», оставляя за кормой крутящиеся лунки от весел да быструю рябь.

Крупными толчками несется гордый «Мцыри», журчит вода у бортов, разливается песня. Она самая любимая, в ней оживают просторы родных и чужих морей, в ней печальная судьба далекого кочегара, в ней волнующая душу тайна. И ничего, что Кодыма так тесна, а корабль всего лишь маленькая плоскодонная лодка, об этом на минуту можно забыть.

Мелькают камыши, за ними, чуть медленнее, бегут прибрежные кусты лозняка, позади еще медленнее плывет зубчатая стена леса. Все это бежит, вращается, будто на огромном диске. И вдруг, за поворотом, берега как-то сразу суживаются и сдавливают песню. И ей, рожденной морем, становится тесно в речной колыбели, она перехлестывает через камыши. Тогда эхо лесное подхватывает песню и, размножая ее, несет дальше от берегов. И в ответ поют и долина Кодымы, и лес за рекой, и колосистый степной океан.

Тихий свист оборвал вереницу воспоминаний. Парфентий настороженно вслушался. Сначала послышались два продолжительных свистка и третий короткий, точь-в-точь как проверка времени по радио. Это были позывные, которыми с детства перекликались друзья-школьники.

Парфентий привстал на колени и так же тихо отозвался. Вслед за этим в густой вечерней синеве перед ним выросла высокая, с крутыми, будто приподнятыми от холода плечами, фигура.

— Митя! — вскочил Парфентий и бросился к товарищу.

— Я, — отозвался тот глуховатым, ломающимся баском.

Молча, крепко обнялись товарищи. Тишина. Только два сердца стучат рядом. И обоим юношам хотелось продлить эту минуту душевного единения.

Парфентий пристально всмотрелся в лицо товарища.

— Похудел ты за эти дни или мне в темноте так показалось?

— Жутко, Парфень. Что творилось в дороге, да и после этого… я ведь два дня в погребе сидел, как мышь. — Дмитрий помолчал и затем тихо промолвил: — Тьма, Парфень, и не видно в ней просвета. Что делать теперь?