Бриг «Меркурий» - Черкашин Геннадий Александрович. Страница 5

В былые годы, в былых войнах на поиск неприятельского флота выходили сильные эскадры, и чаще всего случалось так, что, проболтавшись в море две-три недели, эскадра ни с чем возвращалась в Севастополь. Море огромно. Турецкие корабли быстроходны. Гаваней, способных принять эскадру, от Дуная до Анапы по всему побережью больше, чем пальцев на руках.

Теперь же ни одно движение турецкого флота не могло укрыться от крейсирующих в районе пролива российских судов. И лишиться такого преимущества было равносильно поражению. Вот почему Иван Семёнович Скаловский решил удерживать Сизополь до конца, вот почему, отправляя на разведку «Меркурий», он отдал приказ капитан-лейтенанту Казарскому при обнаружении намерения турецкого флота выйти в море немедленно. Идти в Севастополь за подмогой. Кому, как не ему, было знать, сколь рискованно его решение, однако вся его жизнь воина и моряка приучила его к риску, без которого — Скаловский был в этом уверен — сражений не выигрывают.

Со дня ухода «Меркурия» прошло уже несколько суток. Всё так же по утрам раздавались заливистые трели боцманских дудок, выкрики команд, шлепки мокрых швабр и плеск воды.

В восемь утра с первыми ударами склянок на «Пармене» разом взрывалась барабанной дробью вся гавань, и под эту дробь, под пение флейт устремлялись к солнцу бело-голубые андреевские флаги. Натягивая фалы и трепеща на ветру, флаги поднимались всё выше и выше, и всё просветлённее становились лица людей, выстроившихся на палубе, потому что каждый из этих людей — офицер ли, матрос ли — переживал в этот миг одно и то же чувство, которое зовётся любовью к Родине.

Но на семнадцатые сутки, как раз в ту минуту, когда должны были пробить склянки и все уже стояли на палубе, глядя на ют, где вахтенный офицер держал в руках флаг, с салинга раздался голос матроса: «На горизонте вижу эскадру!»

Все вскинули головы наверх — туда, откуда раздалось предупреждение, и лишь один Скаловский, казалось, не слышал этих слов.

— Флаг по-о-днять! — скомандовал он своим зычным голосом и, сдёрнув с головы треуголку, прижал её к груди.

И только когда флаг затрепетал на фоне голубого безоблачного неба, он всё тем же спокойным голосом распорядился бить боевую тревогу.

Сам же он, чтобы лучше видеть приближающуюся эскадру, поднялся на марс и, вытянув окуляр подзорной трубы, направил её туда, где белой журавлиной стаей приближались в кильватерном строю корабли.

— Отставить… — вдруг распорядился он и, сдвинув трубу, стал спокойно спускаться по вантам на палубу. Безошибочно определив в головном судне «Париж», на котором Грейг всю кампанию держал свой флаг, он понял, что идут свои.

Ещё на подходе к Сизополю Казарский увидел в подзорную трубу лес мачт, и сразу отлегло от сердца. Хоть переход в Севастополь оказался напрасным, было радостно оттого, что всё, оказывается, делалось правильно. В Севастополе он узнал, что Кавказский экспедиционный корпус графа Паскевича ведёт успешные операции против Гаки-паши и шаг за шагом продвигается к Эрзеруму — второму по величине и значению городу после Стамбула. Всё это вселяло надежду на скорое окончание войны, и все, с кем он ни говорил, считали, что император только тогда подпишет мирный договор с султаном, когда тот откажется от Греции и предоставит автономию сербам.

Полное уничтожение турецкого флота могло заметно приблизить этот день, и, глядя на знакомое переплетение мачт и рей, на змеиные извивы ещё не спущенных голубых вымпелов, он уже жаждал боя — той решительной схватки, где есть только один вопрос: кто кого?

На уборку парусов и постановку на якорь с момента команды «По марсам!» ушло чуть больше двух минут. Казарский не сдержал улыбки, он знал, что капитаны других кораблей его мысленно поздравляют в эту минуту.

На берегу

Заступивший на вахту лейтенант Новосильский первым делом решил проверить запасы провизии, воды и песка. Он обошёл бриг, заглядывая во все уголки и делая пометки в своём маленьком карманном блокноте. Снарядив затем на берег команду за песком, он назначил в ней старшим Федю Спиридонова, который без дела стоял у борта и томился.

Федя, довольный тем, что ему доверили столь важное дело, как заготовка песка, вытянулся перед Новосильским в струнку, звонко крикнул: «Есть!» — и понёсся к матросам, которые уже с пустыми мешками спускались в большую шлюпку.

День был солнечный. Редкие белые облака лениво проплывали мимо, сливаясь на горизонте с водой. Шлюпка под выкрики унтер-офицера «И-и раз, и-и два…» бойко пошла к берегу — к низкой, обросшей ракушками и зелёной травой, каменной набережной, где покачивались на редкой волне белые рыбачьи лодки — гемии.

Всё радовало мальчика в это утро: и обшитые дубовым тёсом, потемневшим от солёных ветров и палящего солнца, дома, и крупные чайки — гларусы, застывшие на черепичных крышах, и мельницы с плавно вращающимися парусиновыми крыльями на краю обрывистого восточного берега. Смуглолицые женщины в чёрных платьях жарили рыбу в крошечных двориках, и запах кипящего оливкового масла, рыбы и дыма в этом городе смешивался с запахом нагретого дерева, красных скал, пыли, мокрых сетей и гниющих водорослей.

Запахи ли эти или что другое напомнили Феде о доме. В Аполлонке, поди, тоже сейчас жарят во дворах рыбу, и прямо напротив калиток на зелёной волне покачиваются привязанные ялики, а на песке сушатся сети.

Из задумчивости Федю вывел хриплый голос старого канонира Артамона Тимофеева.

— Плавали мы тогда, братцы, — говорил дядя Артамон, — в Средиземном море под флагом Дмитрия Николаевича Сенявина, бесстрашного адмирала, с которым мы и француза били, и турка…

— Ты нам, дядя Артамон, о битве у Афоновой горы хочешь рассказать? — полюбопытствовал марсовый матрос Анисим Арехов.

— Нет, братцы, о чём я хочу вам поведать, чуток ранее случилось. Шли мы тогда к Дарданеллам, а на пути у нас стал остров Тенедос. Остров-то небольшой, но крепость на нём серьёзная, потому как закрывает собой пролив. Дмитрий Николаевич как рассуждал: ежели мы остров этот возьмём, то выход из пролива у нас будет на виду, а в проливе турецкий флот, и мы его, стало быть, не прошляпим… Ну хорошо, подошли мы к острову, надо же его брать штурмом. Надо высаживать на берег десант, а турки тож не дураки, вышли из крепости, заняли позицию на холмах. Скажу вам, братцы, что в обороне турки злющие, держатся стойко, сами небось видели под Анапой и Варной. А тут мы с палуб замечаем, что и земляные укрепления у них перед стенами возведены, — стало быть, нелегко будет в крепость прорваться. Всю операцию Дмитрий Николаевич нашему Грейге поручил, он уже тогда в контр-адмиралах ходил, с малолетства на море и труса никогда, говорят, не праздновал. Велел Грейга открыть огонь, и под таким прикрытием на шлюпках свезли мы на берег почитай два полка егерей.

Один полк пошёл прямо, а другой стал заходить в тыл. Турки как заметили, что им в тыл егеря метят, так и ретировались за крепостные стены. А у Дмитрия Николаевича правило было такое: прежде чем посылать своих солдатиков на штурм, направлял в крепость ультиматум, предлагал сдаться под честное слово, не браться больше за оружие. И если комендант был согласен, то Дмитрий Николаевич своё слово держал крепко — отпускал всех с миром и даже личное оружие разрешал брать с собой, кинжалы там всякие, сабли, ятаганы, пистолеты. Никогда мы это добро не отбирали, хотя приходилось видеть дорогое оружие, украшенное и золотом и камнями драгоценными.

— Что ж, так и уносили с собой оружие? А вдруг слова не сдержат басурмане, что тогда, а, дядя Артамон? — поинтересовался Федя, которому ещё не довелось видеть дорогого турецкого оружия, но который много слышал о голубых дамасских клинках.

— Слово, Федя, надо держать. Не стал бы слово держать Дмитрий Николаевич, как бы он от других стал требовать?.. Не-ет, — Артамон Тимофеев покачал головой и рукавом рубашки вытер вспотевшее лицо. — У-ф-ф жарко, братцы. Апрель, а такое пекло…