Волшебная гайка - Курбатов Константин Иванович. Страница 39

Не помню, как в других летных группах, но мы со своим инструктором занимались в основном только посадками. И у Коростылева с лейтенантом Норкиным происходили на этой почве трения. Хотя каждому понятно: какие могут быть трения между подчиненным и командиром, в училище да еще в военную пору? Но они все-таки были, эти трения. Едва заметные, ничем не выраженные в открытую. Впрочем, ворчания Вадима по поводу того, что из нас хотят сделать не летчиков-истребителей, а каких-то почтарей-посадочников, до Норкина явно доходили. И еще — Вадим не хотел подражать лейтенанту в управлении самолетом, летал по-своему. Норкин летал, вообще-то, превосходно. Особенно на мой тогдашний взгляд. Все у него отличалось академичностью и точностью, каждая фигура. Вадим же каждую фигуру высшего пилотажа делал с перегибом, допуская абсолютно ненужный, по мнению Норкина, риск.

Посадка со скольжением — это когда самолет планирует боком. При нормальной посадке прицеливаешься на полосу носом. А тут идешь боком, нос отвернут в сторону. Все равно что на санях с горы, когда хочешь быстрей затормозить. На таком планировании истребитель будто проваливается.

У меня неплохо получилось это проваливание. Я полетел сразу за Норкиным. Сначала полетел он сам, чтобы показать, как нужно скользить. А за ним — я. За мной Норкин выпустил еще двух курсантов и следом — Вадима.

Солнце, помню, уже давно зависло над горами и нещадно жарило землю. В кабине «Яка» пекло, как в духовке. И даже казалось, что пахнет не бензином, а пирогами. До обшивки фюзеляжа было не дотронуться рукой.

Отлетав свое, я сидел на краю летного поля в тени развесистого платана. Кора у него отливала телесным, розовато-желтым цветом. Она висела на голом стволе дерева сухими перекрученными лентами. За обнаженный ствол курсанты звали наше единственное на аэродроме дерево «бесстыдницей».

От гор заходил на посадку Вадим. Наш ястребенок с двенадцатым бортовым номером шел с таким перелетом, словно Вадим собирался приземлиться не у «Т», а где-то на пляже за железной дорогой. Я думал, он даст по газам и уйдет на второй круг. Но Вадим отвернул нос и стал падать к «Т». Стал падать почти отвесно, камнем.

Он падал, а я медленно поднимался. Я встал во весь рост. Вадим проваливался до самой земли. В последний момент он хотел выровнять самолет, но не успел. А может, просто не справился с управлением. «Як» ткнулся боком. Жалобно хрустнула стойка шасси. Я сквозь гул моторов других самолетов услышал, как она хрустнула. Машину резко развернуло и понесло к стоянке. Она бежала по кривой, опустив крыло, как подбитая птица.

Что произошло дальше, я не увидел. Между мной и «Яком» оказалась каптерка мотористов. К месту происшествия с другого края аэродрома стремительно рванула пожарная машина. И мне показалось, что Вадим сыграл в ящик. В летном деле и меньшая оплошность частенько приводит к печальным результатам.

Однако Вадим уцелел. Он лишь сильно покалечил ястребенка. На одном колесе Вадим довольно долго сумел продержать машину. А когда скорость погасла, «Як» упал на правое крыло, и ткнувшийся в землю винт загнулся бараньими рогами. Здорово помялось и крыло. Его тоже было нужно менять целиком.

Полеты отставили. О ЧП доложили, как в подобных случаях и положено, по начальству. И вскоре прошел слух, что к нам едет сам начальник училища генерал Разин. А что это такое — яснее ясного. Обычно, когда у места происшествия появляется самый большой начальник, виновному одним лишь легким испугом или даже хорошей взбучкой, как правило, не отделаться.

Первыми у разбитого самолета, естественно, оказались мы — вся наша летная группа во главе с лейтенантом Норкиным.

— Сколько раз, Коростылев, я предупреждал вас, — с ходу начал Норкин, закатывая глаза. — Я чувствовал, что кончится именно этим. Вот к чему приводят излишняя самоуверенность и непослушание. Мне остается одно: писать рапорт с просьбой отчислить вас из училища. У меня больше нет ни сил, ни желания валандаться с вами.

Мы молча волокли к стоянке осевшую на правый бок машину. А Норкин все говорил и говорил. О заносчивости, о гоноре, о том, что из таких курсантов, как Коростылев, никогда не получалось хороших истребителей. А Вадим молчал. Нажимал на крыло самолета и смотрел себе под ноги.

Никто так и не услышал от Вадима ни одного слова. Мы понимали его состояние. Норкин не пугал. Дело могло кончиться даже хуже, чем предсказывал лейтенант. Тут пахло не только исключением из училища. Впрочем, для Вадима страшнее исключения не существовало ничего, никакие штрафбаты. Он с первых полетов понял, что рожден быть только летчиком.

Все так же не поднимая глаз, Вадим молча ушел за Норкиным к «Т», где собралось начальство. Туда же, оставляя за собой облако пыли, вскоре примчалась и черная генеральская «эмка». ЧП разбиралось на месте происшествия, в самом центре аэродрома, под палящим солнцем.

Мы следили за разбором со стоянки. У «Т» двигались фигурки, безмолвно жестикулировали. И было не понять, который там Вадим, а который генерал Разин.

Кто из них кто, выяснилось, когда группа двинулась к штабу. Генерал, как и положено, зашагал впереди всех. Вадим, естественно, поплелся последним. И по тому, как он плелся, по его опущенной голове и плечам сразу стало понятно, что дела наши плохи.

Потом на линейке перед палатками, в которых мы жили, построили нашу эскадрилью. Вадима привезли в открытом, без брезентового верха, «газике». К нам прикатили сразу три «газика» и генеральская «эмка». Вадим вылез из машины и встал в строй. Я так и не успел переброситься с ним хотя бы двумя словами. Наши места в строю находились далековато одно от другого.

Генерал Разин прошелся вдоль строя и тихо сказал:

— Долетались. На ровном месте уже сесть не можете. Истребители! Как же вы завтра в бой пойдете? Да вам и никакой противник не нужен, сами на посадке гробанетесь.

Сзади генерала сбилось в кучку начальство. Оно тихо переговаривалось между собой и посматривало на Разина.

— Как поступить с курсантом Коростылевым, — сказал генерал, — мы еще решим. Инструктор считает, что Коростылеву не место в училище. И я думаю, он прав. Летает Коростылев плохо, к советам и замечаниям не прислушивается. Я прошу каждого из вас, если вы хотите стать истребителями, сделать для себя соответствующие выводы. Боевые самолеты позарез нужны фронту. Тот, кто калечит их тут, в тылу, наносит ущерб нашему общему делу. Станете ли вы летчиками, я еще не знаю. А самолет уже готов, и он должен летать, а не списываться по нерадивости курсанта в металлолом. Вопросы есть?

Какие у нас могли быть вопросы? В подобных случаях начальству вопросов не задают. Строй угрюмо молчал. И вдруг со шкентеля раздался голос Вадима:

— Есть вопрос, товарищ генерал. Курсант Коростылев. Разрешите.

— Да, — нахмурился Разин. — Всем все ясно, у одного вас, Коростылев, до сих пор сомнения.

— Так точно, сомнения, — подтвердил Вадим. — Я сомневаюсь в том, что плохо летаю. Это лейтенанту Норкину кажется, что я летаю плохо. Но мне кажется, он ошибается.

— А вы, курсант Коростылев, еще и наглец! — удивился генерал. — Разложили машину и пытаетесь доказать мне, что хорошо летаете.

— Я хочу доказать другое, — сказал Вадим. — Посадка — весьма важный элемент. Садиться нужно хорошо. Однако вряд ли успехи нашей истребительной авиации на фронте определяются тем, как летчики, вернувшись с задания, садятся у себя на аэродроме.

У генерала раздулись ноздри. Он набрал в грудь воздуха и замер. Мы замерли тоже. Всем показалось, что если еще минуту назад судьба Вадима висела на каком-то волоске, то сейчас этот волосок лопнул. Тем более, что от группы офицеров торопливо отделился лейтенант Норкин, козырнул начальнику училища и нагнулся к его уху.

— Вот и ваш инструктор докладывает, что вы вообще ярый нарушитель и демагог, — выслушав Норкина, спустил пары генерал. — Да я и без инструктора вижу, что вы из себя представляете. Вас щадили, на что-то надеялись… Как видно, вы не умеете ценить доброго отношения.