Наш колхоз стоит на горке - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 5

— Сто лет. — И уточняет: — Когда давали крестьянам волю, еще при царе Александре Втором, вот как раз в тот год я и родился.

Но это неправда. На самом деле деду не более семидесяти. Все это знают. Однако с дедом никто не спорит. Спорить с ним трудно и бесполезно.

Других стариков Опенкин называет либо юношами, либо сынками. Он даже деда Празуменщикова — а Празуменщикову все девяносто — тоже иначе не зовет: сынок да сынок, хотя тот, конечно, и обижается. И тогда возникает спор.

Дед Празуменщиков вспоминает бои под Мукденом и Порт-Артуром (он был участником русско-японской войны) и доказывает, что в ту пору, когда он, Празуменщиков, был уже настоящим солдатом, нынешний дед Опенкин всего лишь козу безрогую Маньку пас.

— Хви! — выкрикивает какое-то кенгуриное слово Опенкин и тут же идет в атаку: — А где ты был? А? Где был, когда я с генералом Скобелевым брал для болгарина Шипку. А? Где? Да ты соску и палец путал.

Вокруг стариков собираются люди.

Все знают, что и про Шипку, и про генерала Скобелева дед где-то вычитал (война с Турцией была еще до рождения деда). Но старик говорит столь убежденно и с такими деталями:

мол, генерал Скобелев ездил на белом коне, а у турок были кривые сабли, что его и интересно послушать, и любой в эту выдумку согласен поверить.

Симпатии собравшихся явно на его стороне.

Празуменщиков идет на крайнее. И вспоминает, как ровно шестьдесят лет тому назад он, уже человек в те годы семейный и детный, порол мальчишку Лукашку Опенкина за покражу антоновских яблок. И было это при всех, и все это видели.

— Хви! — опять выкрикивает дед Опенкин и проявляет исключительную находчивость: — Ты видел?… Ты видел?… Ты видел? — обращается он поочередно к слушателям. А так как свидетелей тех давно уже нет в живых, то раздается лишь смех. Старик использует момент и тут же наносит новый удар Празуменщикову: — Хви! Все оно было наоборот. И вовсе порол я тебя — не за яблоки, а за груши. И было тебе как раз восемь, а мне восемнадцать годов.

И тут же снова приводит подробности: происходило это как раз на том месте, где нынче стоит сельсовет, и Никишка Празуменщиков выл на всю улицу.

Опять раздается смех. Посрамленный дед Празуменщиков отправляется к тетке Марье и там изливает свои обиды.

Свое старшинство над другими Опенкин доказывает также бородой.

Борода у него в Березках действительно самая длинная.

В общем, среди всех березовских стариков и дедов Лука Гаврилович Опенкин прочно пробился на первое место.

Биография у деда небезынтересная и даже в чем-то лихая.

До революции он был дважды сечен местным помещиком. Рубцы и сейчас сохранились. Как-то на уроке истории учитель демонстрировал Опенкина как экспонат. Старик стягивал в классе рубаху, и дети внимательно рубцы изучали. Учитель водил по спине деда указкой, как по географической карте, и говорил:

— Вот вам, дети, живая история. История, которая никогда не вернется.

Дед Опенкин после этого очень гордился, что он «живая история», и любому об этом хвастал.

В годы первой мировой войны Опенкин был на фронте, и если угодил в плен к германцам, так только потому, что как-то польстился на кобылу убитого немецкого офицера, и эта — будь она проклята! — кобыла унесла солдата в немецкие расположения.

Вернувшись из плена, Опенкин был одним из тех, кто устанавливал в Березках Советскую власть. И даже был прозван Комиссаром. За что конкретно — толком сейчас никто уже и не помнит. Дед Празуменщиков говорит, что просто так, в шутку. Но Празуменщикову тут полностью доверять нельзя. Ибо он — лицо заинтересованное и готов всячески подрывать авторитет деда Опенкина. Празуменщиков сам норовит в первые сельские деды.

Зато и это бесспорно: Опенкин отличился во время Великой Отечественной войны. Тут он свел старый счет с немцами и по сути дела повторил подвиг Ивана Сусанина, заведя гитлеровский отряд в страшные трясины. И если сам старик тогда уцелел и от топей и от расстрела, так только потому, что он от природы вообще везучий: как раз вовремя подошла советская рота и перебила фашистов, а ее командир, молодой лейтенант, полуживого Опенкина еле из топей вытащил.

Под Березками в те годы вообще разгорелись большие бои.

Еще во времена своего комиссарства дед собирался вступить в партию. Но что-то тогда помешало. Однако Комиссаром деда по-прежнему называют. Тут Опенкин не против. Это даже повышает его вес.

ТРУДОДЕНЬ

Трудодень

[1] в Березках — с ноготь, то есть очень-очень мал. Можно — хуже, трудно — хуже. Слезы, в общем, трудодень.

Дед Опенкин стоял у стола и бережно выгребал из кармана зерно. Оно вырастало на столе маленькой золотистой горкой. Затем старик вывернул карман и вместе с махорочной трухой высыпал последние зерна. Отделил труху, смел на пол. Зерна придвинул к общей горке. Полюбовался. Потом взял одно зерно, попробовал на зуб, разжевал. Остался доволен. Образовавшийся мякиш перенес на палец, растер, посмотрел на него. И опять остался доволен.

В это время вошел Савельев.

Дед вздрогнул, хотел прикрыть золотистую горку, но было поздно.

Председатель нахмурился:

— Оттуда?

Дед молчал.

— Оттуда?! — повторил Савельев и показал в сторону колхозного тока.

Старик молчал.

— Эх, Комиссар, Комиссар… — Степан Петрович укоризненно качнул головой.

Это, видимо, деда заело.

— А что? Кабы я один.

Теперь Савельев ничего не ответил.

— Кабы я один… — более смело произнес старик. — Да я же… Кабы я, как Гришка Сорокин, мешком…

Савельев молчал.

— Это шофера — так тем легче и те машинами.

Старик, до этого не поднимавший глаз на Савельева, теперь вскинул голову: мол, как председатель прореагирует?

Савельев молчал.

— Хви! — выкрикнул дед. — А ты думаешь, члены правления не берут! — И сразу же тише: — Да оно же свое, своими руками… — и почему-то протянул в сторону председателя палец с мазком хлебного мякиша.

— Эх, Комиссар, Комиссар… — опять повторил Савельев. — Вот что, Лука Гаврилыч, уйду от тебя. Не могу под одной крышей. Не хочу.

Опенкин опять произнес свое «хви», но не криком, а тихо, словно бы про себя.

— Ну что же, Степан Петрович, не мил — не держу. Только куда же ты, дорогой человек, пойдешь? А? — В голосе деда появилась усмешка. — Любопытно мне знать ту адресу, где ты нашел там того ангела? Где они, ангелы те, живут? Хви! — опять выкрикнул дед.

СЛУЧАЙ С СОРОКИНЫМ

От деда Опенкина Савельев не ушел. Вгорячах сказал, что уйдет, но потом передумал.

Вообще дни были какие-то неловкие и для председателя, и для деда Опенкина.

Старик понимал, что сказал лишку. Еще неизвестно, как председатель на все эти дела в Березках посмотрит и как поступит. На худом повороте, даже за тот несчастный карман с зерном дело может тюрьмой запахнуть. Не говоря уже о Гришке Сорокине. А потом, дед краски все же изрядно сгустил. Воровство есть, тут и слепой увидит, но так, чтобы тянули все, да еще машинами, — это, конечно, край. Это с большим перехватом. Вот тетка Марья — так та ведь с голоду помрет, трупом ляжет, а колхозного ни-ни, хоть бей, хоть режь, хоть жги ее на костре. Или бригадир Червонцев — так тот даже при председателе, который был ссыльным, а затем при Дровоколове, когда казалось, хватай что можешь — идем ко дну, и то хотя бы травинку с колхозного поля тронул… Нет, не тронул. И даже других останавливал.

Старик счел нужным еще раз заговорить с председателем.

— Ты, Степан Петрович, конечно, прости, наболтал я тебе с излишком. Но оно же: мал трудодень. Да люди что — по очень большой охоте? Оно же порой не хватает. Вот и берут. Народ вороватым у нас отродясь не бывал. Тут, Степан Петрович, если народ судить, то только не с маху, а с осторожностью.