Чердак дядюшки Франсуа - Яхнина Евгения Иосифовна. Страница 8

Она отправилась в комнату, называвшуюся кабинетом отца, где он обычно работал по возвращении из книжной лавки. Кабинет был весь заставлен шкафами, набитыми книгами.

Легко взобравшись на кресло, она вытащила из ряда книг толстый, хорошо ей знакомый том — это и был один из её «доводов».

Найдя нужное место в книге, заложенное закладкой-ленточкой, Люсиль на минуту представила себя стоящей на сцене: она выпрямилась во весь рост, откинула назад голову и начала читать вслух, нараспев, как читают классических авторов французские актёры. По мере того как она читала, увлечённая текстом, она всё больше воодушевлялась, а голос набирал силу.

— «Женщины третьего сословия рождаются в бедности и лишениях, их воспитанием и обучением никто не занимается. Всё, что они узнают в школе, это молитвы, которые их заставляют читать по-латыни, в лучшем случае — по-французски…»

Люсиль замерла, едва успев договорить последнее слово. В дверях она увидела отца, с недоумением остановившегося на пороге.

— Люсиль! Что с тобой? Кого ты убеждаешь?

Люсиль звонко рассмеялась. Минутного замешательства как не бывало.

— Ах, раз так, раз ты невольно оказался моим единственным зрителем и слушателем, так слушай дальше. Самое главное — ещё впереди! — И, мигом преобразившись, Люсиль вновь заговорила громко, как говорят со сцены: — «…Но женщины больше не хотят быть служанками своих мужей, они хотят получить образование хотя бы для того, чтобы помогать мужьям в их работе. А если им выпадет горькая доля остаться вдовами, они сумеют сами достойно воспитать своих детей».

Жак слушал очень внимательно, со всё возрастающим удивлением. Он вглядывался в лицо дочери, будто видел его впервые. Люсиль была возбуждена, и от этого показалась ему ещё красивей. Какой-то внутренний свет озарял её широко открытые сейчас тёмно-синие глаза, придавая чертам лица особую одухотворённость.

— Не узнаёшь, папа? А ведь ты так любишь вспоминать революцию тысяча семьсот восемьдесят девятого года, в которой сам участвовал. Сейчас же ты будто впервые слышишь это воззвание. А меж тем его написали женщины третьего сословия в том знаменитом году!

— Откуда ты это взяла?

— Ну и впрямь ты стал забывчив! Ведь у тебя есть толстенный том со всеми воззваниями тех лет. Там есть всё о женщинах, об их правах… Ну неужели же ты не помнишь? Послушай! Сейчас у нас тысяча восемьсот двадцать девятый год. Прошло сорок лет с начала революции, а изменилась ли женская судьба? Она всё та же, какой была, когда ты вместе с другими шёл, чтобы разрушить ненавистную Бастилию. Для женщины одна дорога — кухня и дети. Если в твоё время ещё были счастливые женщины из народа: участницы революции, писательницы, общественные деятельницы, — то и тогда это были лишь единицы. А теперь только аристократкам позволено устраивать у себя литературные салоны, писать романы и стихи и даже философские труды… А мы? Ты так кичился, что мы — третье сословие. А на что мы годны? Ты сам с твоими передовыми взглядами, даже ты не пускаешь меня вечерами на чердак к дядюшке Франсуа, когда там собираются люди, потому что девушкам не полагается посещать собрания. Вот если я выйду замуж, тогда другое дело — так говорите все вы…

— В самом деле, уж и не знаю, как я запамятовал и не узнал эти строки, — сказал, нахмурившись, Жак. Он насторожился, понимая, что Люсиль укоряет его неспроста, и чувствуя, куда она клонит. — Но почему ты их припомнила? Зачем декламируешь?

— Чтобы научить тебя!

— Меня?

— Ты удивляешься?! Давай поговорим. Да не наспех, не как отец с дочерью, а как друг с другом. Помнится, ты мне это не раз предлагал.

— Охотно! Правда, я забежал домой за «Потерянным раем» Мильтона. Редкий экземпляр. Ты знаешь, я храню его дома. И вот нашёлся покупатель…

— А тебе не кажется, что это перст судьбы. Ты случайно забежал домой, а я не случайно собралась с тобой поговорить. Усядемся же мы на «наш» диван и поговорим как следует.

«Нашим» диваном назывался диван с высокой спинкой. Когда Люсиль была ребёнком, она любила забираться на него с ногами. Сколько интересных историй и сказок выслушала она здесь, сидя рядом с отцом!

— Вот удивится мама! — сказал Жак. — Я не только неожиданно явился днём домой, да вдобавок, ещё не зайдя к ней на кухню, уселся здесь с тобой и болтаю, как будто у нас воскресенье. Так что же ты собираешься мне сказать?

— Хочу сказать то, что вы должны знать… Я хочу пойти на сцену…

— Что? — В горле у Жака пересохло. — Это невозможно.

— Подумай, отец: разве ты сам в своё время не принимал к сердцу судьбу женщин? А когда твоя единственная дочь хочет выйти на свободную дорогу, стать актрисой, вы оба с мамой пугаетесь и готовы сделать всё, чтобы ей помешать?

— Всё, что угодно, Люсиль, только не театр! — воскликнул Жак. — Ты не знаешь, как труден путь актрисы. Театр остался таким же, каким был сорок лет тому назад. Интриги, подкупы, протекция, несправедливость — вот что там царит. Мы, мама и я, как мы тебя ни любим, будем бессильны тебе помочь. Придумай для себя другое дело. К тому же для сцены надо иметь талант, великий талант и вдобавок умение преодолевать все трудности… Ты способна, разносторонне способна, я не спорю с этим. Но уверена ли ты, что природа и в самом деле наградила тебя драматическим талантом?

Люсиль легко спрыгнула с дивана. В углах её рта появилась упрямая складка, которой отец раньше не замечал. А губы слегка дрогнули, когда она чётко произнесла:

— Я хочу быть актрисой! Я буду актрисой!

Исчерпав все доводы и оставив последнее слово за Люсиль, Жак бросился в кухню к жене. Разрумянившаяся от жара печи Бабетта, вся испачканная мукой, бросила скалку, которую держала в руке, и устремилась к мужу.

— Жак, что случилось? Почему ты здесь, а не в лавке?

— У меня-то всё в порядке. Но вот Люсиль… Послушай только, чего она требует.

Видя волнение мужа, Бабетта придвинула ему табурет и, как могла, спокойно выслушала его рассказ.

— Я поговорю с Франсуа! — вскричала Бабетта, когда Жак кончил говорить. — Нечего медлить да раздумывать, надо нам поженить наших детей, и тогда Люсиль успокоится. Ксавье будет учиться ещё год, и Франсуа, конечно, хочет, чтобы по окончании школы мальчик сам встал на ноги, иначе ему не прокормить семьи. Но мы с тобой ещё полны сил. Разве не так? Неужели мы не сможем помочь молодой семье! Пусть они поженятся осенью, когда Люсиль исполнится семнадцать. А до тех пор она будет заниматься приданым, будущим новым хозяйством, и у неё не будет времени думать о сцене.

— Нет, — покачал головой Жак, — наша Люсиль не такая! Она не расстанется со своими мыслями и надеждами. Иногда я думаю: не от меня ли у неё это упорство, строптивость, что ли… Ведь и я когда-то заслужил прозвище Жак-задира. Правда, у неё упорство проявляется как-то мягче. И всё же оно есть, и с ним бороться не легко… Вопрос в том, как это упорство правильно направить.

— Мы сами виноваты, Жак! Люсиль с детства впитала вольнолюбивые взгляды и мысли. Не мы ли её учили, что свобода важнее всего? А теперь вынуждены стеснять её даже в таком вопросе, как выбор жизненного пути?

— Так что же ты предлагаешь — отпустить её на сцену?

— Само собой разумеется, нет!

— Надо занять Люсиль чем-нибудь серьёзным, чтобы она почувствовала всю важность дела, которое мы ей поручим, почувствовала, что оно кому-то очень нужно. Что, если я пока попрошу Люсиль вести конторские книги в нашем магазине? Ты чудесно помогала мне в этом, когда у тебя не было столько домашних забот. Теперь очередь Люсиль.

— Это хорошо, пусть займётся книгами в конторе. Но всё же с Франсуа я поговорю. Пущу в ход все доводы, и он перестанет противиться. — Бабетта задумалась, замолчала на минуту, а потом добавила: — Впрочем, вспомни, Жак, нашу молодость. Мы не ждали, пока мама выберет мне жениха. Мы просто любили друг друга и поняли, что не можем жить врозь… Пусть Люсиль сама объясняется с Ксавье. Мы не должны вмешиваться в их отношения… Мы просто пообещаем ей, что к разговору о сцене мы ещё вернёмся, когда ей исполнится семнадцать. А к этому времени…