Сабля Лазо - Никонов Василий Григорьевич. Страница 7

А когда бои начнутся, все зажиточные казаки должны на коней сесть.

Вчера еще Брянцев хотел из села выехать, да запил не вовремя. Глушит самогон и глушит. И поп отказался, и купец не может тягаться с вахмистром. Один Копач марку держит.

В то время, когда Тимка с Кирькой во двор вошли, Брянцев с Копачом в избе сидели. Тимка было в сенцы, да ничего не вышло: на запоре они, и кобель спущен.

Кобеля Тимка не боится, а с запором ничего не сделаешь. Разве щепочкой крючок подцепить?

Тимка иногда делал так, когда Павлинка одна дома оставалась. Закроет сенцы на крючок, а он щепочкой раз — и вот он, как из-под земли.

Тогда, конечно, проще было — ни отца в избе, ни матери. А сейчас вон как бубнят, спорят, похоже...

— Что ты там? — шепчет Кирька. — Дома, што ль, никого нет?

— Угадал. Видишь, двери на запоре. Пошли, в другой раз как-нито.

— А што там гудет, Тимка?

— Самовар, наверно.

— Ври да не завирайся, — шмыгает носом Кирька. — Хозяев нет, а самовар гудет? Ищи дурачка, это Копач с вахмистром разговаривает.

Вот тебе и раз! Кирька тоже знает. Интересно, спрашивает, о чем они там? Может, планы какие строят?

— Иди послушай, — советует Тимка. — Если спина чешется. Мне неинтересно.

— У тебя ж отец в красных.

— Ну и что?

— Значит, интересно. Может, они шлепнуть его хотят.

Глупый Кирька, а соображает. Вот и пусть сам идет. Если поймают, какой с него спрос? Надают по шее, отпустят. А если я попадусь...

— Не могу, Тимка, — мнется Кирька. — Я, знаешь, какой стеснительный...

— Стеснительный? Скажи лучше — трус.

— А ты храбрый?

— Мое дело.

— Покажи.

— Покажу.

— Не покажешь, не покажешь!

— Хорошо, Кирька Губан, — бледнеет Тимка. — Стань у ворот, смотри в оба. Чуть што — свисти. Если сбежишь, — он сжимает кулак, — нанюхаешься.

Согнувшись, Тимка шмыгает мимо окон, отыскивает щепочку потоньше, на цыпочках поднимается на крыльцо. Глухо звякает крючок, совсем глухо, едва слышно. Чуть-чуть приоткрывает Тимка дверь, боится, как бы не скрипнула.

Нет, не скрипнет копачевская дверь, надежно смазаны петли. Нередко приходится открывать их ночью нежданным гостям вроде Брянцева.

Теперь и пролезть можно. И снова на крючок закрыться. А в случае чего — в сенцах спрятаться. Они у Копачей такие — вся смекалинская мазанка войдет.

На этот раз Тимке везет отчаянно. Кто бы мог подумать — вторая дверь — из сеней в комнаты — приоткрыта. Жарко, стало быть, Копачу с Брянцевым. Сидят они в «зале», в передней комнате, самогон пьют, огурцами с капустой заедают. Брянцев молодой, очки на цепочке держатся. Голова в завитушках, кудрявее, чем у барана.

Тимка на всякие хитрости мастер: лег на пол, к приступку прижался. И выглядывает одними глазами.

По разговору судить, Брянцев с Копачом давно спорят. Копач какого-то Тихона клянет, бандитом называет, будто сам святой. Брянцев кудряшками потряхивает, огурец пальцами ловит, посмеивается. Надо, объясняет, съездить к Тихону, поговорить. Копач ему свое доказывает, мол, с бандитом — бандитский разговор. Он у китайцев даром золото гребет, а с нас две шкуры спускает.

— Давай, Прокоп, пока суть да дело, к Тихону махнем, — сосет огурец Брянцев. — Самогону захватим, гульнем денек. И Тихона заодно пощупаем.

— На то согласен, — Копач поднимает рюмку. — Я тем временем на жеребца пузатого надавлю, чтоб список вовремя составил. Сам назвался сдуру.

— Неужто ты без списка этого не знаешь — кому воздать по заслугам? — ухмыляется Брянцев.

— Знать-то знаем, но все же спокойнее, когда другой укажет.

Ничего непонятно Тимке, про что разговор. Какой-то Тихон, жеребец, список...

В самую неподходящую минуту свистнул Кирька. Тимка ползком, ползком — и к двери. Крючок скинул, на двор махнул. Только из калитки нос высунул — Павлинка навстречу.

— Здравствуй, Тимка. У нас был?

— Тебя проведать хотел. А ты куда ходила?

— У Козулиных сидела. Ой, какой ты бледный, Тимка?!

— Ничего не бледный.

— А Кирька пошто убежал?

— Не знаю.

Дотошная эта Павлинка, все выпытывает.

— Опять тайна, Тимка. Опять? Я от тебя ничего не скрываю.

Что тут делать, хочешь-не хочешь — открывайся.

— Ладно, пойдем на берег, поговорим. Не сюда, от избы подальше.

Страшную клятву требует Тимка от Павлинки. Всеми святыми клянется она «ничего не сказывать ни матери, ни отцу, ни прохожему молодцу». А если проговорится, гореть ей в геене огненной сорок сороков, еще столько и еще полстолько.

Все рассказал Тимка — и про что с батяней разговаривал, и как разговор в сенцах подслушал.

— Нехорошо, Тимка, подслушивать, грех.

— Знаю, — мнется Тимка. — Говорю, Кирька подзудил. Все одно я ничего не понял.

Неприятно Павлинке, что Тимка так сделал, все время думала, что он честный. И еще нехорошо: всегда он себе выгоду ищет.

— Странный ты, Тимка, — Павлинка задумчиво теребит косу. — Отца своего жалеешь? А думаешь, мне моего не жалко? Хоть и не родной. Случится беда, как мы без него жить будем?

Права Павлинка, ничего не скажешь. А если скажешь, разве поймет? Правильно маманя говорит: «Сыт голодного не разумеет».

— Батяня мой, если хочешь, не о себе — о всех людях думает. Прискачут семеновцы — полдеревни пересекут, кого в расход пустят. Нешто они партизаны?

И Тимка верно говорит. Вот и пойми, где правда?

Думает Павлинка о том, о сем. По совести разобраться, ни ее мать, ни Тимкина не виноваты, что война идет. А кто виноват? Отец говорит — красные, Тимка долдонит — белые. А все-таки страшно, если пол-Межгорья пересекут.

— Ладно, Тимка, о семеновцах я тебе кой-што скажу, — решает Павлинка. — Только чур-чур! Клянись по всей правде, самым што ни на есть святым.

— Честное солдатское! — выпаливает Тимка.

— А про бога почему не говоришь?

— Батяня сказывает, бога нет.

— Ой, Тимка, грех какой!.. Ну, слушай: отец Григорий Брянцеву бумажку пишет, список по-ихнему. В той бумажке сказано: кого пороть, кого к стенке поставить — расстрелять, значит. Брянцев говорит, што Межгорье наше — самое партизанское гнездо, и его, мол, разорить надо.

— Еще што?

— Больше ничего.

«Так, — соображает Тимка, — надо батяне передать. Записку написать, в бересту ее — и в пещеру, как договорились...»

— Слушай, — спохватывается Тимка, — когда семеновцы в Межгорье собираются?

— Не знаю.

— Эх, ты! Это ж самое главное. Узнать можешь?

— Как? — удивляется Павлинка.

— Ну, может, проговорятся по пьянке. Маманю спроси. А попову бумажку не достанешь?

— Зачем?

— Партизанам отдать. Сходи к попу, разведай.

— Ага, сейчас разбегусь! — сердится Павлинка. — Приду к батюшке, ручку протяну: «Отец Григорий, дайте ту бумажку...»

Верно Павлинка говорит, не подумал он. Вот если б подсмотреть, куда поп бумажку положит. А как подсмотришь? Не будешь день-деньской под окнами сидеть.

— Ты про Тихона не слыхала, Павлинка?

— Про какого Тихона?

— Брянцев твоему отцу говорил: Тихон, Тихон — и больше ничего.

— Не слыхала...

Мало что выведал Тимка у Павлинки. То ли боится она, то ли в самом деле не знает. Придется самому покумекать.

— Павлинка-а!..

Это Дарья Григорьевна кричит. Ребята мигом вскакивают с колодины.

— Не бойся, никогда тебя не выдам, — прощается Тимка. — Пороть, стрелять, жечь будут — ни словиночки не скажу.

— Иди, иди! — Павлинка шутливо хлопает его по спине. — Ты у нас герой известный.

— Ой, больно, Павлинка!

— Извини, забыла.

— Ничего, до свадьбы заживет, — улыбается Тимка. — Покедова!

Тревожно спалось Тимке в эту ночь. Записку свою он в пещеру отнес. Да мало ли что может случиться? Пещеру не найдут или Копач где-нито подкараулит. А вдруг вот-вот семеновцы в село ворвутся? «Подавай, скажут, поп, ту бумажку, по которой стрелять и вешать!»