Княжна Джаваха - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 21

– Юлико, – вскрикнула я, – я разбужу бабушку, папу!

– Нет, нет, – испуганно зашептал умирающий, – не уходи от меня! Я никого не хочу, кроме тебя… Бабушка, наверное, не любит уже меня больше… Я невольно обманул ее… Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я – последний оглы-Джамата… Последний из князей Горийских… Когда умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха… О нас забудут и в Грузии, и в Дагестане… Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов… Не будет рода Джаваха…

– Юлико, – вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, – я позову бабушку, она тебя все-таки любит!

– Нет, – горько улыбнулся он, – не любит она меня, никто меня не любит… Я чужой, никому не нужный… и я никого не люблю, Нина… никого, кроме тебя, моя королева…

– Нет, Юлико, – чуть не плача, вскричала я, – ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой! Милый брат! Я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя!.. Буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы… Ты будешь первым после папы… Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!

– Нина! – восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него. – Ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь… Обо мне пожалеют, обо мне поплачут… И кто же? Ты, моя сестра, мой друг, моя королева! Мне не страшно теперь! Мне хорошо… Как пахнут розы… Точно фимиам стелется с неба… Я вижу Дато… Я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко… они рядом… О, как мучительно… Темный ангел поднимает руку… Он зовет… иду… иду… к тебе, Дато!.. Пора, Нина… пора… видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды… От них идут лучи туда… к небу… к престолу Бога… Пора… Темный ангел торопит… и Дато тоже… Иду к ним… Прощай, Нина, прощай, моя королева!

Его голос слабел, делался глуше, тише. Вот еще усилие… трепещут темные ресницы… едва уже понятно, что он шепчет… Легкий стон… хрип… закрылись глазки… снова открылись… Все стихло… Юлико потянулся всем телом – и умер.

Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти. Я взглянула вокруг… Тихо… Ни шороха… ни звука… Только розы распространяют далеко вокруг свой пряный аромат да высоко в темном небе горит по-прежнему ярко великолепная одинокая и гордая полночная звезда…

Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать, по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:

– Я знала, что он умрет, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!

Я удивленно вскинула на нее глаза.

– Юлико умер, потому что Господь прислал за ним темного ангела смерти… Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао [56] говорит, что люди не вольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?

Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.

– Ты права, дитя мое, – сказал он, – один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.

Бабушка отошла от нас, недовольная и сердитая. Она не подозревала, как она меня оскорбила!.. Слезы обиды обожгли мои глаза.

– Мамао, – решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль [57] после молитвы у тела Юлико, – он пойдет прямо к Богу?…

– Он уже там, дитя мое. Его душа у Престола Всевышнего.

– И каждый умирающий ребенок пойдет туда?

Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твердо:

– Каждый!

«О, как бы я хотела умереть, – невольно думалось мне, – тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души».

Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. В черном платье она показалась мне еще тоньше и еще воздушнее.

Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с останками умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.

Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую черной кисеею, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из желтых азалий и бархатных магнолий, сплетенный мною собственноручно, сказала:

– Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы… Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя не упрекнет ничем уже больше… Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнешь ангелу смерти, чтобы он пришел за мною… Слышишь ли ты меня, Юлико?…

Потом я поцеловала его…

Когда арба с золоченым гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка:

– Последний ребенок… последний маленький княжич рода Джаваха… вай-ме… горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени!

Ее крики становились все громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои темные усы, подошел к ней.

– Перестань, деда! Ты точно и меня похоронила, – сказал он с улыбкой, – а ведь я еще жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу еще долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода.

Она успокоилась и уже больше не плакала.

Гроб Юлико опустили в землю…

В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко:

– Наша свадьба отложится на три недели по случаю смерти маленького Джавахи.

Я обомлела…

Так, значит, это все-таки дело решенное; значит, свадьба будет; значит, тоненькая баронесса будет моей мачехой?…

Бабушка, забыв свои недавние слезы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джавахой, а гости улыбались ей ласково и любезно…

Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой.

Мои щеки горели как в огне… Мои глаза застилали слезы…

– Деда, – в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, – ты была и останешься моей единственной!.. Другой деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы… к дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.

И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною.

– Барбале, – вскричала я, – будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды! Слышишь ли ты это, моя старая Барбале?

Она поняла меня.

– Княжна, бедняжечка! – прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала.

И я заплакала вместе с нею… Это уже не были слезы гнева, обиды… Ласка Барбале размягчила мне сердце… В уме зрело решение.

Глава 11

Колдунья Сарра. Бегство

Я решила бежать.

И это мое решение было твердо.

План бегства я уже составила. Оно было не так легко. Меня, княжну Джаваху, в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я все предусмотрела.

Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори, за базарного площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни… Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы [58]. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие блестящие два тумана, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений… И я решила превратиться в маленького сазандара.