Княжна Джаваха - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 32
Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Я бросилась в его объятия… Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.
– Папа, ненаглядный мой, дорогой, – шептала я, обнимая его шею, – я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!
– Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок… А лето опять вместе, да?… Что передать Шалому? – улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.
Мой отец, рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими тяжелыми слезами!
– Вот, Нина, – сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, – носи на память о твоем папе и о покойной деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, – этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..
Мы крепко обнялись.
– Передай Барбале, Михако… Шалому… да, даже Шалому, он должен понять… что я люблю их крепко-крепко и буду думать о них постоянно!.. – с возрастающим волнением говорила я.
Миг разлуки приближался… И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством… Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
– О моя детка! – мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием…
Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах ни двинуться, ни пошевелиться, – так глубоко было охватившее меня волнение. И, только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами… Я точно окаменела…
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло…
– До свиданья, Нинушка, до свиданья, крошка джаным, до свиданья, чеми потара сакварело!
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
– Нет, я так не уеду! – стоном вырвалось из его груди. – Ну, радость, ну, малюточка, хочешь – едем со мною!
Хочу ли я! Он спрашивал: хочу ли я?… О, Боже Всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: «Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!»
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня: «Как! Нина, потомок славных кавказских героев, неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!»
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
– Не грусти, папа, – вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться: – Лето не за горами! Скоро увидимся… И не заметим, как пройдет время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною… Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданиями…
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
– Видишь ли, Джаваха, – обратилась ко мне при моем появлении Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. – У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту… или ее оттолкнет от него… или вообще произойдет что-нибудь чудесное… Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощания звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.
С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка… подозревают каждую из нас… велят присягать…
Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
– Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
– Но весь класс… – попробовала настаивать Лер.
– Мне нет дела до глупостей класса, – продолжала я гордо, – каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.
– Как! Она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! – слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
– Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или…
– Ну а теперь все к своим партам, – скомандовала, прервав ее, Вельская, – и открывайте ящики! Если воровка не призналась, надо сделать обыск.
И вмиг все сорок девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
– Джаваха! – дерзко крикнула мне Запольская. – Или ты не слышала? Открой свой ящик.
Вся кровь бросилась мне в голову…
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в… страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово…
– Нет! Я не позволю обыскивать мой ящик, – возразила я резким и громким, точно не своим, голосом.
– Что?! – недобро усмехнулась хорошенькая Лер. – Ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
– Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, – твердо проговорила я.
– Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит?! – взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. – Как же нам поступить теперь?
– Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, – горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?…
Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня – она, такая ласковая и кроткая… Вот в другом углу Миля Корбина – некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. «Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?» – говорят эти кроткие голубые глазки. «Нет, – красноречиво отвечают мои глаза, – тысячу раз нет! Я не позволю обыскивать мой ящик!»