Республика Шкид (сборник) - Белых Григорий Георгиевич. Страница 30
– Барон?!. – ржет Янкель. – Здорово!..
– Да только жизнь-то моя не лучше вашей, – говорит Купец, – тоже с детства дома не живу.
– Ладно, – заявляет Япошка. – Пускай ты барон, нас не касается. У нас – равноправие.
Потом все усаживаются к печке.
Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет.
Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без того узкие глаза.
– Значит, ты тово… кадет? – спрашивает Янкель.
– Кадет, – отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: – Бывший.
Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом спрашивает:
– У вас ведь все князья да бароны обучались… Да?
– Фактически, – басит Купец, – все дворянского звания. Не ниже.
– Ишь ты, – говорит Воробей. – Князей, значит, видел. За ручку, может быть, здоровался.
– И не только князей. Я и самого Николая видел.
– Николая? – восклицает Горбушка. – Царя!
– Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была – малина земляничная!..
Купец вздыхает:
– Просвирками питался!
– Просвирками?
– Да, просвирками, – говорит Купец. – Вкусные просвирки были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно…
Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:
– Только засыпался очень неприятно!
– Расскажи, – говорит Японец.
– Расскажи, расскажи! – подхватывают ребята.
И Купец начинает:
– Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, – там их и шамали… А тут пожадничал, захватил маслица, думаю – в алтаре, где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон «Спаси, господи, люди…» запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком – нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень. «Это что такое? – спрашивает. – А?» Ну, безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка отклеилась – и на пол… Конфузу, говорят, было… Потеха!
Ребята хохочут. В это время трещит звонок.
– Спать хряемте, – говорит Воробей.
– Что это? – удивляется Купец. – Так рано спать?
– Да, – отвечает Японец. – У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, кадетских, а все-таки…
В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить.
– Пустяки, – говорит Японец. – Соберем с бору по сосенке… Выспится.
Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем у других.
Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит:
– Спокойной ночи, робя!
Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных разговоров ребят, которые тянутся за полночь…
Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню. Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого отделения спит.
Дежурный – первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, – бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается, вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного.
– Ты чего, сволочь?
– Вставай, пора… Все уже встали, чай идут пить.
Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и поворачивается спиной к Козлову.
– Да вставай же! – тянет Козел.
Ему попадет, он получит запись в «Летопись», если не все воспитанники будут разбужены.
– Вставай, ты… – гнусит он.
Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая из спальни, кричит:
– Накачу! Будешь драться, сволочь!
Но жаловаться Козел не идет – фискалов в Шкиде не любят.
Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем, призванным для воздействия на Купца.
– Эй, барон, вставай! – говорит Японец, дергая Купца за плечо.
Купец высовывает голову из-под одеяла.
– Пошли вы подальше, а не то…
Но он уже проснулся.
– Что будите-то? – хмуро басит он. – Который час?
– Восемь, начало девятого, – отвечает Японец.
– Черт, – тянет Купец, но уже добродушно. – Раненько же вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили.
– Ладно, – говорит Японец, – вставай.
– А я вот раз дядьку избил, – вспоминает Купец. – Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю… Он меня будит. А я ему раз – в ухо…
Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги.
– Идем умываться, – говорит Японец, когда Купец, напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы.
В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся.
– Как фамилия? – спрашивает он у Купца, потом добавляет: – Сними куртку.
Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает лицо и шею.
Халдей осматривает вымывшегося для первого раза снисходительно и ставит в тетрадь птичку.
– Ну, ребята, – говорит после чая товарищам Японец. – Барон-то наш – вышибалистый… Держимордой будет, хотя и добродушен.
А добродушие Купца выясняется в тот же день.
Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное – холщовые рубаху и штаны.
Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка), или Амвон (Американская вонючка), – старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками, – расспрашивает Купца о его жизни.
– Животных любишь? – спрашивает она, сама страстно обожающая собак и кошек.
– Люблю, – отвечает Купец. – Я всех животных люблю – и собак, и кошек, и людей.
Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам Купца.
За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но добродушного парня.
В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели – «лодырем первой гильдии».
Учиться Купец не любит.
Пожар
Юбилейный банкет. – Уголек из буржуйки. – Живой покойник. – Руки вверх. – Драма с дверной ручкой. – Обгорелое детище. – Новое «Зеркало».
Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок.
Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными уроками и ноской дров, Шкида идет спать.
Затихает здание, погружаясь в дремоту.
Дежурная воспитательница – немка Эланлюм – очень довольна. Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг стали послушными, спокойными и тихими…
Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство.
Ее помощник – воспитатель, полный, белокурый, женоподобный мужчина, по прозвищу Шершавый, – уже спит.
Шершавый – скверный воспитатель из породы «мягкотелых». Он благодушен, не быстр в движениях и близорук, – это позволяет шкидцам в его присутствии бузить до бесчувствия.