Чапаёнок - Могилевская Софья Абрамовна. Страница 7

«Идём, тебя товарищ Чапаев требует!»

Даже представить было невозможно, что недавно на подступах к селу, да и в самом селе шло жестокое сражение.

Умытое дождём, уже спокойно сияло солнце. Мокрая зелень ярко блестела. А посерёдке улиц уже беззаботно расхаживали куры, разговаривая со своим огромным, важным петухом. И бабы, уже звеня вёдрами, бежали за водой, переговариваясь с красноармейцами, поившими у колодца коней. И уже где-то забористо заливалась гармошка и тренькала балалайка.

Правда, издали ещё доносились отдельные перекаты орудийных залпов — это другие красные части продолжали гнать противника. На улицах ещё валялись разбитые повозки, брошенные винтовки. Виднелись глубокие воронки — следы взорвавшихся снарядов. Кое-где чернели обгорелые строения. Казалось, ещё не рассеялся в воздухе пороховой дым и горький запах пожарищ. Но это было уже делом прошлого.

Митя ходил по селу и всюду смотрел дядю Федосея. Но обозы ещё не подтянули, знакомой двуколки нигде не было. И хотя Мите до смерти хотелось есть, потому что утром ничего не пришлось пожевать, он, высматривая однорукого кашевара с походной кухней, не столько думал о горячей похлёбке и хорошей краюхе хлеба, сколько о том, какой ответ придётся ему держать дяде Федосею, когда тот его начнёт бранить за самовольный поступок. Да, попадёт ему по первое число! Это уж обязательно.

Вдруг его окликнул знакомый голос:

— Эй, хлопчик!

Митя остановился. Прямо на него, рукой придерживая шашку, шёл чапаевский ординарец Петя Исаев.

— Ты нынче в Потаповском батальоне был? — пристально разглядывая Митю, спросил Петя Исаев.

Сердце у Мити вдруг забилось шибко-шибко. Неужто Чапаев его приметил?

— Был, — распрямляя плечи, ответил он.

— Тогда идём. Тебя товарищ Чапаев требует.

В штабе Чапаева

Когда Митя прошёл мимо часового в просторные сени, он сразу услышал шумный многоголосый говор.

Петя Исаев пинком открыл дверь, за которой слышались голоса, и Митя шагнул через порог.

Здесь находился штаб Чапаева.

Горница была полна народу и голубого махорочного дыма. В углу, возле окна, красноармейцы-связисты налаживали телефоны. А на столе, у стены, где были навалены бумаги и карты, на дребезжащей машинке выстукивал донесение командир-штабник. Здесь же стоял Чапаев и что-то читал по бумажке. Стол посреди комнаты был накрыт скатёркой, и на нём, поблёскивая медными боками, фыркал и пыхтел огромный, двухведёрный самовар.

Когда Митя вошёл, все сразу смолкли и посмотрели в его сторону. И Чапаев, подняв глаза от бумажки, бросил на него быстрый взгляд.

— Теперь рапорт, и можно за чай! — сказал он и начал читать, громко и медленно выговаривая каждое слово: — «Доношу, что бой под Орловкой и Ливенкой закончился полным разгромом противника. Участвовали четыре стрелковых полка и один кавалерийский полк. Противник потерял убитыми до тысячи человек…». Сколько подвод? — обратился он к сидевшему за столом начальнику штаба. — Подсчитали?

— Подсчитали. Двести пятьдесят, — быстро ответил тот.

— Двести пятьдесят. Так и пиши: «Двести пятьдесят подвод со снарядами, десять пулемётов…». А винтовки подсчитали?

— Да разве их так сразу подсчитать! Их там тысячи навалены. Не успели!

— Ладно, точные сведения дадим дополнительно, а пока напишем: «…и много тысяч винтовок». Так. «В бою тяжело ранен вновь назначенный командир второго полка Курсаков, убит помощник командира третьего полка товарищ Спицын и командир батальона того же полка. После боя под Орловкой и Ливенкой противник занял Липовку, откуда был выбит и бежал в Брыковку». Давай подпишу.

Во время диктовки Чапаев несколько раз искоса взглядывал на Митю, застывшего у дверей. И всякий раз, когда Митя ловил этот быстрый, немигающий взгляд, внутри у него и тревожно и радостно ёкало сердце: «Тебя товарищ Чапаев требует…». Хорошо это или плохо? Он не знал. Но на всякий случай держался поближе к двери.

«Чапаёнок»

— Куда ж ты? Из хаты норовишь, вояка? — размашисто подписавшись на отпечатанном рапорте, сказал Чапаев и повернулся к Мите. — На белых петухом лезешь, а от своих бежать?

— Я не бегу… — испуганно прошептал Митя.

— Это ты почему же без приказа из обоза удрал? Думаешь, мал, так для тебя законы не писаны? А?

Митя вспыхнул, и сердце у него покатилось прямо в пятки. Вот, оказывается, зачем его Чапаев требовал!

— Ну, — продолжал Чапаев, поглаживая рыжий ус, — чего ж молчишь?

— Мне, товарищ Чапаев, надоело кашу варить! — вдруг выпалил Митя.

Дружный смех раздался в комнате. Но Чапаев не засмеялся, а нахмурился:

— Вот это да! Ему надоело кашу варить… А может, мне надоело белых колотить? Может, мне гулять охота? Так я всё кину и айда из дивизии? Так, что ли?

— Товарищ Чапаев, — готовый провалиться от стыда, крикнул Митя, — разве я из дивизии хочу? Я не хочу из дивизии. Я хочу белого буржуя бить!

— Ишь, какой скорый! — проговорил Чапаев, внимательно приглядываясь к Мите. — Ишь, чего захотел…

— Так разве я не чапаевец? — готовый зареветь от обиды, проговорил Митя.

— Только зря не бахвалься, сказал Потапов (он тоже был тут). — Подрастёшь — увидим. Может, и правда станешь настоящим чапаевцем. А пока ты ещё… чапаёнок…

— Хватит, — сказал Чапаев. — Хватит с него. Поругали — и хватит. А ты помни, парень: чтобы больше самоуправства не было…

Митя молчал. Уж скорее бы прогнал его Чапаев с глаз долой. Уж скорее бы остаться одному и нареветься вволю.

— Ты-то сегодня чего-нибудь ел? — спросил Чапаев вдруг совсем другим голосом.

— Нет…

— А есть-то, небось, охота?

— Охота, — глотая слёзы, прошептал Митя.

— Вот то-то и оно-то. А хочешь без каши обойтись! Как же мы воевать будем, коли нас никто кашей кормить не станет? Ну, иди садись, вояка, с нами чаевать! — уже совсем ласково проговорил Чапаев, подталкивая Митю к столу. — Бери пирог. Вон румяный, видать — пропёкся! — и он показал Мите на большой пирог с поджаристой коркой.

Песня Чапая

После чая Митя не знал, уходить ему или не уходить. Никто ему ничего не сказал. Он остался и забился в уголок.

Вдруг Чапаев запел. Запел он тихо, вполголоса, словно пел для себя, о самом своём сокровенном. И все, кто был в горнице, — все его боевые товарищи тоже запели. Запели они как-то все сразу, не глядя на Чапая, не глядя друг на друга, и запели так слитно, будто у всех у них был один общий голос.

Никогда прежде не слыхал Митя чудной этой песни. Была она про молодого узника. В сырой темнице сидел этот узник, а за решёткой орёл манил и звал его с собой на волю.

Задумчиво и тихо пел Чапай:

А уж Мите кажется, будто это он, Митя, сидит в темнице. Сидит и глядит на широкие, привольные степи. А как выбраться, когда крепка тюремная решётка? Как вылететь, когда нет ему воли?

Сколько ни зови, сколько ни мани его орёл, а нет сил сокрушить оковы.

И видится Мите — на рыжем коне Чапай мчится. Серебряная шашка сверкает у него в руке. «Эх, орёл, орёл! — кричит Чапай Мите. — Недолго осталось сидеть тебе в темнице. Сейчас я тебя освобожу». И тут он своей шашкой — раз, два… Может, чья-нибудь шашка и переломится, а чапаевская, как лозу, разрубит крепкие железные прутья. И вылетит Митя на волю, и крикнет ему Чапаев: «Сюда, сюда, Митя! Теперь ты будешь с нами бить белого буржуя!..».

Не заметил Митя, как крепко-накрепко уснул, притулившись на край стола.

Не слыхал он, как товарищ Чапаев приказал постлать на скамью свою мягкую чёрную бурку и на неё перетащить спящего парнишку.

И не видел Митя, как всю ночь без сна просидел Чапай, склонившись над картой, вымеривая и высчитывая вёрсты будущих походов и переходов. Только неяркая лампа освещала худощавое лицо да руку с блестящим циркулем.