Дети блокады - Сухачев Михаил Павлович. Страница 30

Вера Георгиевна заметила Витькино удивление.

– Мой муж – профессор палеонтологии [26]. Знаешь, что это такое?

– He-а, – откровенно признался Витька, но тут же поспешил сгладить свою дремучесть. – Это, наверное, какая-то наука про этих? – Он показал на чучела и снимки.

– Да, именно «про этих»! – усмехнулась женщина.

Два кабинета Виктору не очень понравились. Там стояли массивные письменные столы и от книг некуда было деваться. Правда, в кабинете мужа Веры Георгиевны во весь пол лежала шкура громадного медведя, белого, как снег. Его большая голова с оскаленной пастью, казалось, тянется, чтобы ухватить его за ногу. На столе мальчик увидел бинокль. Он даже сам, не ожидая от себя такой смелости, спросил:

– А можно посмотреть в него?

– Конечно, – кивнула Вера Георгиевна.

Мальчик уцепился в бинокль обеими руками и, отвернув пошире черное одеяло светомаскировки, прильнул к окну. Он ничего толком не различал. Надо было подрегулировать бинокль, что-то подкрутить, но он видел бинокль только в кино, а в присутствии Веры Георгиевны рассматривать его, как мартышка очки, стеснялся, поэтому восхищенно повторял:

– Вот это да, вот это здорово!

Бинокль был предметом его давней мечты, без которого он не мог в полной мере сравнивать себя с Чапаевым. Он делал себе бинокли из катушек, клеил из картона, но все это было жалкой подделкой. Думая о фронте, Витька считал, что без бинокля нечего туда и лезть.

– Нравится? – нарушила затянувшееся молчание Вера Георгиевна.

– Ага.

– Возьми себе на память. Это подарок мужу от самого Папанина, когда они вместе были в экспедиции. Там даже гравировка есть.

– Мне?! – Витька опешил от такой неслыханной щедрости.

Он прижал бинокль к груди и только сейчас заметил на его левом окуляре медную пластинку со словами: «Ученому и другу В. К. Бруснецову от И. Д. Папанина, 1935 г., мыс Челюскин».

– Да, тебе. Изучай мир. А сейчас попьем кипяточку с глюкозой – больше у меня ничего нет. Я столуюсь в институте. Если захочешь, будем питаться там вместе.

– Я согласен, Вера Георгиевна. Я буду носить воду, топить «буржуйку», подметать пол…

– Да что ты? Мы будем делать это вместе.

С того дня, как выяснилось, что из-за чужого пальто ее перепутали с другой женщиной, Александра Алексеевна не находила покоя. Угнетала больничная обстановка, в которой она за все свои 55 лет находилась впервые. Не радовало даже усиленное питание. Казалось противоестественным, что она лежит здесь в прекрасных условиях, ест больше и лучше, чем ее дети. Воображение рисовало картины одну ужаснее другой: ослабевшие Галя и Витя не могут вытащить из комнаты умершую Ольгу. То чудилось, что все они еще живы, но уже настолько беспомощны, что не в состоянии сходить в магазин и отоварить карточки. Становилось жутко от воображаемой картины, как она входит в комнату и видит своих мертвых детей. В утешение она неистово и подолгу молилась.

Несколько раз Александра Алексеевна просила сестру и врача узнать, что с детьми. Потребовала выписать и, чтобы показать, что она совершенно здорова, села на постели, но от сильного головокружения повалилась на бок, ударившись головой о стену. Ей обещали выполнить просьбу, но ни людей, ни времени да и сил для этого пока не хватало.

Однажды она тихо поманила няню и, шепнув: «Сделай божескую милость, сходи по моему адресу», сунула ей кусочек хлеба величиной со спичечную коробку, оставленный от обеда.

– Что ты, Алексеевна! – возмутилась та. – Нешто у меня креста нет или я не мать?! Не вводи в грех. Стыдно тебе! Поползу вечером, как сменюсь!

Но «ползти» не пришлось. Связавшись с жэком, медсестра Таня узнала, что в связи со смертью матери и пропажей сына, ушедшего на ее поиски, сестры Стоговы были взяты на учет жэка, а два дня назад эвакуированы из Ленинграда. Такое извещение Таня решила обсудить с врачом.

– Что значит – пропал мальчик? Может, еще найдется. Стогова сама считалась умершей и три дня жила под чужой фамилией. При ее состоянии сказать о пропаже сына – значит угробить окончательно. И ничего не говорить тоже нельзя: она изведет себя. Пусть пока знает, что дети эвакуированы, – убеждала Таня врача.

Александра Алексеевна слушала медсестру настороженно, словно сердцем чувствуя фальшь.

– Ты, дочка, точно ли все говоришь? Может, успокоить хочешь? Ольга-то была почти при смерти. Скажи правду: я выдюжу. Одну дочку своими руками запеленала в простыню и отвезла на Волковское кладбище, царствие ей небесное.

– Честное слово, поверьте, все они живы! Хотите, справку из жэка об их эвакуации принесу? – Таня говорила с таким убеждением, что Стогова успокоилась.

Хорошая весть помогла не хуже лекарств и питания. Александра Алексеевна стала более общительной. Теперь она не настаивала на выписке, но просила дать ей посильную работу: зашивать, штопать. Врач разрешила сворачивать стираные бинты, а их было много – целые горы. Стогова оказалась хорошей помощницей медсестрам. Таня в знак благодарности писала письма ее детям на фронт.

Когда через десять дней стали формировать очередную партию больных для отправки на Большую землю, Стогова согласилась поехать.

– Теперь мне в Ленинграде делать нечего. Надо семью искать.

Сходить домой у нее еще не было сил, и потому она с радостью согласилась, когда Таня предложила свои услуги. Медсестра чувствовала угрызения совести за то, что скрыла правду о Викторе, и решила узнать, не объявился ли он.

– Мне ничего из дома не надо. Да и брать-то нечего – сама увидишь, – сказала, провожая Таню, Александра Алексеевна. – Только документы – они в шкатулке на окне – да письма с фронта от детей.

Глава 16

Жизнь Витьки вошла в светлую полосу. Он часто бывал в институте и стал там своим человеком. Вера Георгиевна, оказывается, как и ее муж, тоже была профессором, и Витьке стало нравиться, когда о нем говорили: «Это мальчик профессора Бруснецовой».

Постепенно у него даже определился круг обязанностей. После завтрака в столовой он надевал самый маленький белый халат и отправлялся в приемное отделение помогать сортировать и разносить по палатам письма раненым. Иногда он их вслух читал тем, кто не мог этого делать сам. Однажды из конверта вместе с письмом Виктор достал вырезку из фронтовой газеты с фотографией своего сверстника, одетого в красноармейскую форму и с перекинутым через плечо автоматом ППШ.

«Сын полка» – называлась статья, а дальше шло описание подвига героя: он на санях вывез из тыла противника раненого разведчика. И в конце – поздравления однополчан в связи с награждением Александра Семенова медалью «За боевые заслуги».

– Гляди, Санька-то наш – герой! – восторгался красноармеец с забинтованными кистями рук, которому Виктор читал письмо. – Уже медаль получил! Не успеешь оглянуться – и орден оттяпает. Молодчага! – Боец радовался и не видел, как его радость больно отражается на Витькином лице. – Надо же, пришел к нам во взвод заморышем, ни отца, ни матери, голодный, холодный. А сейчас вона каким молодцом выглядит! – не унимался раненый.

– У меня тоже ни отца, ни матери нет… – тихо сказал Витька. – Я бы тоже хотел во взвод попасть.

– Ну?! А говорят, ты сын профессорши.

– Не, это она меня взяла пока.

– Это все равно. Нельзя тебе.

«Вот пока буду у Веры Георгиевны, фронта мне не видать, – подумал Виктор, – надо уходить».

Он наметил, что уйдет 12 марта. Этот день был выбран не случайно. По четвергам врачебная комиссия выписывала поправившихся раненых, и Витька рассчитывал, что вместе с ними удастся незаметно уехать из города.

Но накануне почти весь день не утихала канонада. Снаряды рвались по всему городу. Угодил один и в окно второго этажа института. Никого не убило, да и раненых было четверо, но среди них оказалась Вера Георгиевна. Осколок попал в спину, пробил ребро и застрял в легком. Ее прооперировали. Хирург сказал, что рана неопасная, но организм ослабший, все может быть.