Трудный Роман - Марчик Георгий. Страница 19

— Модные прически? Пошло и несвоевременно. Юбки выше колен — безнравственно. Особенно для детей. Это некрасиво, вульгарно. Это подрыв дисциплины. Это тоже, если хотите, мораль… Почему? Гм, гм…

В глазах учеников один за другим гасли огоньки. Темнота и скука, скука.

— Я уверена, что если копнуться, то вы и понятия не имеете, что такое настоящий современный человек…

— Копнитесь…

— И копнусь, Табаков. Тихий-тихий, а тоже смотри-ка, с подковырками. Перебил. На чем я остановилась?

— На небе…

— Это кто сказал?

— Вы сами…

— А ну замолчите. О господи, ну и дети! Какие там дети? — Мымра, как паровоз, перевела дыхание. — Вы не дети. Вы шалопаи. Думаете только о танцульках.

Роман поднялся, взял портфель и направился через весь класс к двери.

— Эй вы, послушайте, новенький! Вы куда? — Мымра уставилась на Романа, как вопросительный знак на точку.

— Домой. У меня голова болит, — равнодушно объяснил Роман. — Ведь это не урок.

— Да, да… — запнулась Мымра. — Но существуют какие-то приличия. Надо хотя бы попросить разрешения.

— Я не хотел перебивать ваше выступление, — терпеливо и вежливо объяснил Роман, глядя себе под ноги. — Извините.

— Ну хорошо, идите, если голова болит, — сердито отпустила его Мымра и проводила обиженным, недоверчивым взглядом.

Диспута уже давно не было. Было и скучно, и грустно, и некому… Вот именно некому…

Хотелось спать.

— Если бы можно было так: ты вроде бы сидишь и смотришь в рот Мымре, а сам, невидимый, в это время сладко спишь на воздушной кровати. Вот было бы здорово! — шепнул Черникин Косте.

— Ага. Или смотришь кино и уплетаешь котлеты.

Хотелось есть. Ведь даже самой лучшей проповедью сыт не будешь. Все томились: когда кончится мука?

Уж эти деточки, бушевала Мымра. Им бы только круть-верть короткими юбочками, коленочки показывать, показывать стройные ножки. Для приманки этих великовозрастных ангелочков с усиками и сигаретками в зубах.

— Ну, кому это нужно? — громко вздохнула Женя. — Сил уже никаких нет.

— Чтооооо? Что ты сказала? — Чеканила слова, как шаги гвардейский пехотный полк на параде. — Не-год-ни-ца! Вон! Из класса!

— А почему? — спросила обиженно Женя. Как будто и так не ясно — почему.

— Потому что не умеешь себя вести. Потому что… потому что тебя не интересует, что говорит для вашей же пользы умудренный жизнью человек.

— Никого это не интересует. Вы нам весь диспут испортили.

— Ах так! И вы согласны с ней?

В ней крутой, необузданной яростью заклокотал гнев, прилил волной к голове, подрумянил лицо. «Сколько я для них сделала, разве они что-нибудь поняли?» — с горечью не раз думала Калерия Иосифовна. Одному сорванцу не поставила двойку, пожалела его, а назавтра он пробежал мимо, на ходу небрежно кивнул: «Здрассь!» — «Здрасссь!» Это еще хорошо. На улице он вообще не узнал ее.

В институте был случай, который запомнился ей на всю жизнь. На семинарских занятиях по философии преподаватель попросил ее раскрыть тему «Отрицание отрицания». Она довольно связно ответила, но что-то насторожило доцента, и он попросил ее подробней объяснить, как она понимает один из примеров. Она стояла как истукан и не могла двух слов связать. Хоть убей, она не понимала, чего он от нее хочет.

Это было ужасное, мучительное состояние. Стояла и молчала. В ушах — звон, в глазах — туман. Доцент, деликатный человек, все понял, посадил ее и вызвал другого студента. Но она до сих пор так и не знает, чего он все-таки от нее хотел. Вот такое же мучительное состояние появилось у нее уже здесь, в школе. И сейчас она не понимала ни учеников, ни того, чего они хотят от нее.

Ну, спрашивается, разве не она отдает всю себя без остатка этим неблагодарным существам? И все-таки они не верят ей, потому что она, по их мнению, Мымра. Да, именно поэтому. Однажды она даже услышала, как они говорили между собой: «Ей нельзя верить, потому что она Мымра». Представляете? И тогда она сказала себе: «Все. Хватит с ними либеральничать…»

Увы, лишь тягостное молчание было ответом на этот крик души. А как известно, молчание — знак согласия.

Учительница, промахнувшись несколько раз, схватила короткими пальцами свою сумочку и выскочила из класса. Громко хлопнула дверью.

Нашлись, конечно, и такие, что сказали, что не надо было браться за оружие, и такие, что сказали, что не надо было дразнить гусей, и такие, что сказали, что все это, конечно, так, но учитель есть учитель, какой бы он ни был, и не стоит идти на крайности.

Короче, это выглядело ни много ни мало, как предательство. И Женя, обжигая класс возмущенным взглядом, спросила:

— Почему же вы при ней промолчали? Почему никто не встал и не сказал, что я не права?

Но и на этот раз ответом было лишь уклончивое молчание.

Тогда Женя медленно надела через плечо длинный ремешок своей сумки и, ни слова более не говоря, медленно пошла к выходу. У самой двери приостановилась:

— Так ведут себя только трусы и соглашатели.

— А вот и нет, — возразил Игорь Чугунов. — Просто у нас больше выдержки. — Но голос его звучал не слишком уверенно.

У выхода из школы Женя наткнулась на Романа, от неожиданности ойкнула, обрадовалась:

— А ты кого ждешь?

— Да просто так стою. Ну и ну. Не Мымра, а настоящий унтер. Даже во внешности какая-то скудость существования. От ее нотаций в скулах ломит.

— Да… Не любит она нас, — отозвалась Женя. — Мы ее почему-то все время раздражаем.

— Не пойму, отчего она такая двуличная? — сказал Роман.

— Да нет, она не двуличная, — возразила Женя. — Она, представь, по-своему, честная. Но, понимаешь, недалекая. А главное — и в этом ее трагедия — считает себя умной и передовой. Раньше, говорят, боролась против джаза, узких брюк, а сейчас против твиста и коротких юбок. И не потому, что они безнравственны или опасны для общества, а потому, что ей кажется, что они опасны… А разобраться — какое ей до этого дело? Кстати, а ты почему не выступал?

— А зачем повторяться? Толочь воду в ступе…

— Ах вон оно что… — огорчилась Женя. — Неужели у тебя нет своего мнения? И чувства личной ответственности?

— А кому они нужны? Мы только прилежные ученики. А все открытия уже сделаны. Чего же зря размахивать руками?

— Ты заблуждаешься. — В голосе Жени зазвучали резкие нотки. — Мы должны уметь драться.

— Но с кем? — насмешливо протянул Роман. — Уж не с Мымрой ли? Вот вы шумите, а что толку? Нет, я не хочу быть Дон Кихотом, сражаться с ветряными мельницами. Нынешний герой, эх, да что говорить… — Роман махнул рукой. Разговор доставлял ему необъяснимое удовольствие: он почувствовал, как в нем снова словно черт проснулся…

— Интересно, а какой же он по-твоему, герой нашего времени? — спросила Женя. И снова в ее голосе слышался протест. Только она пока удерживалась в вежливых рамках.

— Пожалуйста, — ответил Роман, по привычке непроизвольно подернул правым плечом, как всегда в минуты возбуждения. — Это интеллектуал, человек с холодным умом и горячим сердцем. А мы научились спорить с учителями и радуемся: вот мы какие самостоятельные… А чуть разговор посерьезней — в кусты. Поддакиваем и преданно заглядываем в глаза.

— Ты сам человек с холодным сердцем. — Теперь в голосе Жени сухость и сожаление. — В тебе говорит скепсис. А скепсис основан на отрицании. Зачем приписывать собственные недостатки всему поколению? Ты перестал верить даже себе. Но почему? Где твой общественный темперамент? Словно ты раньше времени состарился, а потому бездействуешь, да еще считаешь это внутренней свободой.

— Да, это верно. Всегда настоящим героем был человек дела, а не слова, — согласился Роман. — Я ничего не утверждаю, я только спрашиваю: дано ли мне право сомневаться и даже ошибаться? Ты же знаешь — стоит не так шагнуть, не так сказать — тебя сразу же обзовут подлецом. Ведь если не дано заблуждаться, то не дано искать и находить…

— А кто с этим спорит? — Женя посмотрела на Романа долгим, внимательным взглядом. — Конечно, каждому дано искать. Но искать, а не ныть и бездействовать.