Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович. Страница 12

Охотник и Боба заливались, словно два саксофона.

Тимоша молчал.

Шут (дядя Шура) тоже смеялся. Он сидел на полу и смеялся голосом скрипки. Из его глаз длинными острыми струйками били слезы.

Закатывался Боба:

— Во врет — уметь надо. Ну и рыжая! Соври еще!

Икал охотник:

— Жуткое дело. Куда мне со своим медведем…

Ольга выпустила ружье. Продавщица спиной ударилась в полку с товарами. Ольга тут же схватила другое. И… грохнул выстрел. Ольга испуганно посмотрела вокруг. Дыма не было, раненых тоже. Это выстрелил шут (дядя Шура) из дурацкого пистолета разноцветными кругленькими бумажками с очень вкусным названием — конфетти.

— Почему вы смеетесь? — спросила Ольга. — Почему вы смеетесь, не зная? Почему вы ему верите, почему вы не верите мне?

— Она нерпу сама себе настреляла на шубу, — взвизгнул Боба.

Ольга выбежала на улицу.

— Боба, имеешь, — тоскливо сказал Тимоша.

— Посмеяться нельзя? Смех — витамин для нервной системы. — Боба снова застрекотал: — Ха-ха-ха!

И никто не заметил, как в магазин тихонько вошел Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем.

— Ольга, — позвал он. — Ольга!.. Дядя Шура, где Ольга?

— Убежала, — сказала ему шут (дядя Шура).

Аркашка подошел к Бобе.

— Здравствуй, старый бродяга, — сказал ему Боба. — Вижу, ты, брат, не изменился с той благословенной поры, когда ходили кожаные рубли и деревянные копейки, когда короны королей были доступны для нас, как теперь портсигары, когда принцессы были красивыми, а вино крепким, когда наши шпаги не знали ржавчины поражений…

— Здравствуй, старый бродяга. Над Ольгой смеешься?

— Угадал, гениальный ребенок.

Аркашка трахнул Бобу портфелем по голове.

— Еще хочешь?

— Ты что, одурел? — спросил Боба. — Ты, старый бродяга…

— Не за гениального ребенка — за Ольгу.

Боба бросился на Аркашку, он бы смял его, но тут между ними встал Тимоша.

— Отскочите, — сказал он. — Или оба в нокауте. Зачем ее портфель приволок?

— Она улетать хочет. Вот уедет она, если все здесь над нею смеются. А тебя, Боба, я из рогатки достану.

— Уехать? Ребенок! От себя куда уедешь? Нету таких колес. — Продавщица посмотрела в глаза дяде Шуре, в самую их сердцевину.

Тимоша бросился к двери. На улицу выскочил.

— Ольга!

— Ольга! — передразнил его Боба. — Еще один спятил.

Тимоша вернулся с улицы, к охотнику подошел:

— А вдруг она не врала?

— Маловероятно, — вздохнул охотник. — Хотя и другое — смеху не к спеху.

— А вдруг она не врала? — спросил Тимоша у продавщицы.

Продавщица кивнула:

— Не врала.

— А вдруг, — сказал шут, — а вдруг врала?

Боба хихикнул, но, поймав скучный Тимошин взгляд, наглухо прикрыл рот ладонью.

— А вдруг? — повторил шут. — Ай-яй-яй, и мы ей поверили.

— Ну и что? Ну и поверили! — сказал Тимоша с сердитым напором.

— Аркашка, где она может быть, твоя Ольга?

— Она не моя. С какой стати она моя? Она такая же моя, как и твоя…

— Короче, где она?

— В парке.

Тимоша выскочил, хлопнул дверью. За ним побежал Аркашка. И уже потом пошел Боба, почесывая затылок.

Продавщица сказала:

— Они встретятся в парке…

Шут сказал, глядя в пол и краснея:

— Там хорошее место для встречи…

Охотник на цыпочках, чтобы не скрипнуть, пошел из магазина. Он шел затаив дыхание, он не хотел мешать.

— В восемь вечера, — сказал шут.

— В восемь вечера, — сказала ему продавщица.

Картина седьмая

Осень пахнет забродившим яблочным соком. Листья на деревьях — будто крылья чудесных бабочек. Они, наверно, улетают с ветвей к желто-розовым зорям, к багряным закатам, мажутся в огненных красках и прилетают обратно, чтобы всех подразнить своим солнечным цветом.

Осенью — ясным днем, темной ночью, даже в дождь, даже в бурю — слышен печальный какой-то звук, будто поезд уходит. Будто поезд этот последний.

Шут (дядя Шура) бодро шел по аллее старинного, парка. Он говорил:

— Убежала девочка плакать. Как говорится, не прижилась. Но сантименты нам не к лицу! Мы тверды и проворны. Ха-ха-ха… Перемелется — мука будет. Подумаешь, рыжая девчонка — частный случай. — Шут голову опустил. Руки развел. — А самое синее небо над нами. И самые теплые крыши над нами. И самые добрые люди вокруг. И очень хочется тихой красивой личной жизни. Особенно когда мы влюблены… Тс-с… Осторожно… — Шут оглянулся. — Это не детская тема. Я извиняюсь.

Ольга шла вдоль гранитного парапета, за которым текла речка. Эта речка — протока — впадала в другую речку, а уж та, своим чередом, — в море. Ольга трясла головой, черные, как березовый уголь, волосы падали ей на лоб густой челкой.

Ольга не заметила, как к ней подбежал Боба.

— Эй, ты! — крикнул Боба.

Она не услышала.

Боба дернул ее за рукав. Она остановилась и тотчас приняла оборонительную позицию.

— Не надо, — сказал Боба. — Меня уже били. — Боба повис на скамейке, как тряпка, и звук у него выходил изо рта со свистом, словно Боба испортился. — Полный комфорт. Тимоша теперь за тебя заступается… Тимоша осел. — После этих слов Боба вскочил со скамейки и огляделся. — Я в переносном смысле…

— Имя у него хорошее, — сказала Ольга. — Тимоша.

— Да Юрик он, Юрик. У него фамилия Тимофеев. Ты на меня злишься?

— Боба, я тебе прощаю. Я все-все прощаю. Я ни на кого не сержусь. Зачем? Злой бывает только глупость.

Все птицы в парке громко и удивленно пискнули, словно им открылось нечто великое. Они все разом повернули головки и посмотрели на угрюмую серую ворону, которая сидела на самом высоком дереве. «Кар-р-р», — сказала ворона и, в свою очередь, посмотрела на ястреба, который дремал высоко в небе на распластанных крыльях.

Боба уселся в небрежной позе — нога на ногу.

— Угадай, я умный или глупый?

Ольга сказала:

— Наверно, ты не дурак.

— Правильно.

— Тогда зачем ты все время кривляешься?

— Для балды. То есть для смеха. Без смеха кто я такой? Обыкновенный серый человек.

— И тебе все равно, над чем смеяться?

— Конечно.

Ольга уселась рядом с Бобой.

— Боба, только не врать. Если ты увидишь, что человек тонет, ты бросишься к нему на помощь?

— В зависимости от желания утопающего, — сказал Боба. — Если утопающий, кричит: «Помогите, помогите!» — я брошусь его спасать. Я прилично плаваю, не хуже Тимоши. Если утопающий молча тонет, зачем мне мешать ему? Может, он от этого удовольствие получает.

— Ну так вот, прощай, Боба. Я пришла сюда утопиться.

Боба захохотал.

— Нашла время. Сейчас вода холодная.

— Утоплюсь, понятно тебе? Возьму и утоплюсь в самом деле.

Что-то в Ольгином голосе насторожило Бобу.

— Я тебе утоплюсь! — проворчал он. — Я, конечно, наговорил тебе гадостей, но я не со зла. Я просто поторопился.

— Не уговаривай. Я все обдумала. Я не могу, чтобы меня каждый день изводили и надо мной издевались. Я не великий человек — мне рыжей нельзя быть. И я не актриса — мне нельзя красить волосы. И я не клоун — мне нельзя снять парик после работы. Но жить всю жизнь в тюбетейке я не желаю. Не хочу! Я решила: будет лучше для меня и для всех, если я утоплюсь. А теперь иди. Люди топятся в одиночестве. Передай привет всем… Ну, иди, иди.

Боба стоял перед Ольгой, переминался с ноги на ногу.

— Ну, чего не идешь?

— Можно, я посмотрю? Я никогда не видел, как люди топятся.

— Нельзя. Ты ведь не выдержишь — спасать бросишься.

— Я же сказал — не брошусь. Во-вторых, я простуженный.

— Все равно иди.

— Прощай, — сказал Боба.

— Прощай.

Боба пошел, и Ольга пошла, каждый в свою сторону.

Боба обернулся, крикнул через плечо, в его голосе прозвучала надежда:

— Ольга, не топись, а? Ты хоть и рыжая, но хороший человек.

Ольга вдруг бросилась на Бобу с кулаками:

— Убирайся! Уходи! Что ты ко мне привязался? Ну, уходи, тебе сказано. Люди топятся в одиночестве.