Мальчик из Холмогор (1953) - Гурьян Ольга Марковна. Страница 9

Ивана Макарыча оставили обедать, и за столом он рассказывал, как искал Мишу, а Мишу заставили рассказать, как он искал Ивана Макарыча, а попал в дом на Мойке. Все очень смеялись его рассказу, а Матрёша так смеялась, что уронила глиняный кофейник, из которого разливала послеобеденный кофей. Кофейник разбился вдребезги. Елизавета Андреевна послала служанку к соседке попросить другой кофейник. Служанка скоро вернулась с отказом.

— Что же, будем пить пиво, — сказал Михайло Васильевич.

Все обрадовались, а Елизавета Андреевна с обеими девушками встала и ушла.

— Что же ты к нам не пришёл? — спросил Матвей Васильев. — Мы тебя ждали.

— Я не знал, куда идти, — ответил Миша.

— Вот ты какой! — сказал Матвей. — В Петербурге не потерялся, а здесь, в доме, не знал, куда идти! Полтавский бой видел? А мозаичная мастерская рядом — в доме, который побольше. Туда и приходи. Мы мозаичные мастера.

В этот вечер Миша, как только добрался до постели в жарко натопленной комнатке, которую ему отвели, тут же свалился и заснул. Всю ночь ему снились гуси, у которых выдирали перья из хвоста и которые щипали его за ноги, бесконечные ровные улицы, по которым он бежит за Иваном Макарычем, а тот всё время скрывается за поворотом. Наконец, когда добрая старушка верхом на коне поскакала прямо на него, он громко закричал со сна и открыл глаза. Над ним склонилось лицо Михайла Васильевича.

— Спи, мальчик! — сказал он.

И Миша заснул.

Глава пятая

На другое утро Михайло Васильевич тотчас после завтрака уехал в Адмиралтейство. А Мише Елизавета Андреевна строго приказала никуда не отлучаться. Придёт портной снимать с него мерку для новой, городской одежды.

То и дело звенел колокольчик у крыльца, служанка хлопала входной дверью, и Миша бежал посмотреть, не пришёл ли портной. Но нет, сперва пришёл посыльный из типографии, потом писарь из академической канцелярии — принёс бумаги на подпись. Оба остались ждать в прихожей. Несколько раз прибегал лаборант из флигеля, где была лаборатория, и спрашивал, скоро ли Михайло Васильевич будет домой. Потом подъехала карета. На её окне поднялась кожаная штора, выглянул важный господин. Кучер слез с козел, дёрнул звонок, сказал служанке, что академик Мюллер спрашивает, дома ли господин Ломоносов, и что он привёз ему письмо и посылку с образцами руд, полученными с Урала. Служанка ответила, что дома нет, скоро будет, не пожалует ли господин академик в дом. Но Мюллер ждать не пожелал, в дом зайти не захотел, письмо с посылкой оставил, а сам уехал.

Потом пришёл скромный молодой человек, и Миша уже решил, что это портной, потому что у него был узелок подмышкой. Но молодой человек, смущаясь, пробормотал, что зайдёт позже, что у него к Михайлу Васильевичу просьба.

Подъехали простые крестьянские сани. С них соскочил пожилой человек в потёртом тулупе, стал бережно вынимать закутанные в солому маленькие ящички и таскать их в сени. Миша было подумал, что служанка погонит и его, но она вместо того поклонилась и сказала:

— Давненько не бывали, Иван Андреевич!

А человек ответил:

— Очень.

Сани ещё не успели отъехать, как возвратился Михайло Васильевич. Увидев человека в тулупе, он закричал:

— Иван Андреевич, вот порадовал!

— Это я рад, я обрадован видеть, что вы есть здоровы, — ответил Иван Андреевич.

Они похлопали друг друга по плечу. Тут в дверях показалась Елизавета Андреевна, равнодушным голосом сказала: «Братец?!» — и ушла. А служанка тем временем объяснила Мише, что это Иван Андреевич Цильх, Елизавете Андреевне родной брат. Приехал он с фабрики из Усть-Рудицы, где постоянно живёт и работает стекловаром.

— Иди в комнаты, Иван Андреевич, я сейчас приду, — сказал Михайло Васильевич, взял принесённые из типографии листы и велел прийти за ними завтра, а писаря увёл в кабинет и задержался там, пока Елизавета Андреевна не крикнула в дверь:

— Мы все ждём! Обед простынет.

За столом Михайло Васильевич посадил Цильха рядом с собой, и у них тотчас пошёл разговор о делах. Цильх рассказал о новой толчее, которую он поставил на фабрике, и тут же начал её чертить вилкой по тарелке, так что соус пролился на скатерть. Михайло Васильевич набросил на пятно свою салфетку и сказал, что такая толчея нехороша — будет толочь крупно, а можно сделать лучше, и тоже начал чертить вилкой на своей тарелке.

— А образцы привёз? — спросил, он.

— Привёз, — ответил Иван Андреевич. — Я велел снести их в мастерскую. А один вот. — Он вытащил из кармана маленькое полушарие из розового стекла.

— Да-а! — сказал Михайло Васильевич, повертев стекло в руках. — Это не то!

— Очень не то! — огорчённо подтвердил Иван Андреевич. — Делали по рецептуре, а почему-то не то.

— Сейчас узнаем почему, — сказал Михайло Васильевич.

Отодвинув кресло, он вышел из-за стола, Цильх — за ним, а Миша, минутку поколебавшись, — за Цильхом. Так они дошли до флигеля, где была лаборатория.

Лаборант только что собрался пообедать щами, которые он разогрел в горшочке на краю плавильной печи. Увидев Михаила Васильевича, он вскочил, но тот крикнул:

— Сиди ешь! Без тебя справимся. Ты зачем ко мне приходил?

— Пробу сплава показать.

— Удачно? — спросил Михайло Васильевич, нагибаясь к печи и подкидывая в неё дрова. — Потом покажешь. Ешь, ешь!

Лаборант снова принялся за свой обед, а Михайло Васильевич, опустив стеклянное полушарие в тигелёк, стал смотреть, как оно плавится.

— Ртуть клали? — спросил он Цильха.

— Клали.

— Мало! — И Михайло Васильевич, порывшись на полке, снял с неё стеклянную банку, капнул каплю в чашечку весов и уже с чашечки осторожно слил в тигель.

Он и Цильх нагнулись над тиглем, а Миша, которому тоже очень хотелось посмотреть, видел только во многих местах прожжённые полы Цильхова кафтана и расшитые золотом фалды кафтана, в котором Михайло Васильевич ездил в Адмиралтейство.

Огорчённый, Миша повернулся и, заложив руки за спину, стал разглядывать диковинную посуду на полках, белую и зелёную: шары с высоким горлышком или изогнутым хвостиком; стаканы, прямые и расширяющиеся кверху; трубы, завивающиеся, словно змеи; тигли красной, жёлтой и чёрной глины. Ещё тут был большой медный сосуд с медной же крышкой и торчавшей из неё медной трубкой. По всему сосуду был выбит узор — в два ряда вились крупные листья и стебли, а в середине виден был круг с надписью в две строки: «М. В. Ломоносов», и дальше — две строки нерусскими буквами.

— Это что? — спросил Миша.

— Перегонный куб, — ответил лаборант.

Затем Миша осмотрел весы, тоже украшенные узором, поглядел на горн с мехами для сильного дутья, а когда снова вернулся к кирпичной плавильной печи с решёткой, на которую ставили тигли, то Михайло Васильевич воскликнул:

— Готово!

— Совсем другое дело, очень другое, — сказал Цильх и снял тигелёк с огня.

— Пусть остынет, — сказал Михайло Васильевич. — Образцы в мастерской? Пошли туда! А может, ты ещё есть хочешь? Мы, помнится, обед не доели.

— Я в пище очень умеренный, — сказал Цильх. — Я сыт. Пошли.

Михайло Васильевич, Цильх и Миша перебежали по снегу через двор, через сад, во второй двор, в мастерскую.

Здесь было жарко натоплено и очень светло от морозного солнца за окнами. За столами прилежно работали мастера. Миша сунулся было посмотреть, что они делают, но Цильх уже начал вскрывать свои ящики и доставать из них маленькие полушария из стекла различных цветов.

На каждый образец он дул, дышал, протирал полой кафтана и передавал Михайлу Васильевичу. А Михайло Васильевич, тоже дохнув, протирал кружевной манжетой и внимательно разглядывал на свет.

— Эти цвета дала медь, — объяснял Цильх. — Превосходное зелёное стекло, травяного цвета, весьма похожее на настоящий изумруд. Вот это очень похоже на бирюзу, это — полупрозрачное, как лист крапивы. А в этом ящике — стёкла жёлтых цветов, которые дало железо.

— А как на излом? — спросил Михайло Васильевич и осторожно ударил по образцу молотком.