Красные лошади (сборник) - Погодин Радий Петрович. Страница 81

У солдата куда глаз нацелен, дура: на врага и на кашу. И не толпись под ногами!

Примостившись на краешке скамьи, ни на кого не глядя, обжигаясь, Алька хлебал щи, глотал жидкую пшенную кашу, прослоенную волокнами говяжьей тушенки. От жадного рвения судорога сжимала горло. Алька давился, языком подбирал слезы с верхней губы.

По вагонам!

По ва-агона-ам!

Солдатская толпа вынесла Альку на платформу. С гоготом и толчеей солдаты вломились в теплушки. Алька подумал, холодея от живота: Сейчас останусь один у всех на виду. И остался.

Кто-то тихо сказал у него за спиной:

Давай, парень, двигай.

Алька обернулся. Солдат с белым отечным лицом, усталый и потный, вафельное полотенце через плечо, ворот расстегнут, рукава засучены, медленные белые пальцы, сильные, рыхлые, как у прачки, ладони.

Давай. У тутошнего коменданта глаз он вашего брата и в темноте различает. Твоя удача он сейчас в городе.

Паровоз загудел сипло, с хрохотом стравил пар. Из вагонов кричали: Тютя! Номер квартиры забыл? Когда звон сцепок покатил вдоль платформы, Алька решился прыгнул на тормозную площадку.

Солдат помахал ему полотенцем.

Эшелон уходил, оттесняя с главного пути пассажирские составы, товарные маршруты, рабочие вертушки, набирал скорость под зелеными глазами семафора. Ветер забирался под гимнастерку, под рваную нестираную рубаху, жег, царапал кожу, как льдистый наждак.

Осень сгустила уральское небо леса вдоль дороги, скалы, напестренные желтым и красным, резко отграничивались от небесной сини. Альке вдруг показалось странным такое дело: чем холоднее осеннее солнце, тем жарче становился цвет растений. Мысли как бы нарочно обходили его теперешнее положение, предоставив случаю полную волю; Алька с похвальным упорством размышлял о метаморфозе листьев, объясняя это явление тем, что листья меняют окраску, чтобы лучше улавливать в оскудевшем солнечном свете необходимые для жизни красные волны.

На засыпанном гарью каменистом пустом разъезде эшелон стал. Несколько девушек забралось к Альке на площадку. Он подивился их молодости, упругой и громкой. Девушки хохотали вполголоса, но все равно громко. Называли его офицериком. Они были в ватниках, пахнущих дымом, в лыжных байковых брюках, измазанных хвойной смолой, головы туго повязаны толстыми шалями. Вслед за девушками на площадку набились солдаты. Те не сдерживались, ржали во всю возможность.

Оглушил перегонявший их эшелон с танками. И не успел он отгрохотать паровоз дернул, снова набирая скорость под зеленым огнем семафора. Альку оттеснили на подножку. Ветер, казалось, проникал под кожу, внутри у него все леденело, и лед этот проникал в мозг. Рядом с ним Подвинься чуток! примостилась девчонка. Она села с наветренной стороны, откинула полу ватника, прикрыла ему спину.

Браток мой тоже удрал, сказала она. Мамка глаза проливает. Что поделаешь! Я бы тоже удрала. Мамке будет не прокормиться. У нас еще трое мал мала меньше. Мы на строительстве работаем. К нам ленинградский завод перебазировался

Она рассказывала, а он согревался рядом с нею и возле ее рассказа, логичного, как арифметическая задача.

У тебя вон даже глаза побелели Мы все тут из одного класса говорила она.

В сумерки на освещенной редкими электрическими огнями станции вдоль эшелона прошел офицер, затянутый в портупею. За ним еще двое. Они остановились возле площадки, строгие в темноте. Солдаты с конфузливым рвением поскакали к своим вагонам. Девушки сошли посмеиваясь. Они и мимо офицеров проходили с усмешками.

А вы? спросил офицер. Из какой роты?

В душном штабном пульмане Альку допрашивали. Он говорил, что отстал от своего эшелона, называл с унылым упрямством номер и, не в силах унять дрожь перезябшего тела, дрожал и стучал зубами. Офицер в портупее пообещал на ближайшей станции сдать его этапному коменданту. Потом приказал румяному старшине, разбитному и черноглазому, поместить отставшего к себе в роту и взять на довольствие.

Ему выделили место на верхних нарах у стены. С одной стороны едкое тепло разморенных солдатских тел, с другой холод: дуло в щель, и нечем было ее заткнуть.

Начальник эшелона позабыл об отставшем, а может, решил: если едет солдат на фронт в одной гимнастерке, так и нечего солдата по комендатурам таскать.

Сон: он выходил из дома маленький, укутанный в шарф. Пахло морозом. По небу ехали автомобили и мотоциклы. Приглядевшись, он замечал, что едут они по прозрачному мосту или радуге. Мост начинался на соседней улице, совсем рядом, но он не знал, как ее отыскать. Было пустынно и ветрено. Мост или радуга опускались на том берегу широкой воды. Там в утренних золотых лучах сверкал город. Он знал: рассекают город гулкие улицы и каждая завершается широкой лестницей. Красные дворцы с золотыми крышами и высокие красные стены в нишах белые статуи. Некоторые стены были украшены многофигурными каменными картинами. Улица, лестница, площадь. Посреди площадей проливались фонтаны. Маленький, он стоял и смотрел, как проносятся по мосту или по радуге автомобили и мотоциклы, жадно втягивал морозный воздух, ноздри его слипались от холода.

Алька видел этот сон несколько раз, и всегда перед болезнью.

Под Харьковом он почувствовал, что легкие перестают работать и ослабела шея. Он попытался подняться. Солдат, что лежал рядом, возвращающийся из госпиталя фронтовой шофер с орденом и медалью, провел по его лбу шершавой ладонью.

Перемогайся. Завтра на место станем, там тебя в госпиталь определят. Во фронтовой. Тут ссадят и в тыл. Ты ж не за этим столько всего натерпелся? Ишь ты, жару нагнал Сосед ничего не спрашивал. Сразу, вглядевшись в его морщинистое, как бы вываренное лицо, покачал головой: Сирота. Из Ленинграда небось? Сейчас он сопел от сочувствия и советовал: Нерв напрягай. Нерв любую болезнь сдержит. Я знаю, я раненых много возил. Мне доктора объясняли

Алька не помнил, как эшелон стал на место, как распределяли пополнение, этого он просто не видел; он помнил только, как стоял перед грозного вида полковником и полковник, глядя на его брезентовые баретки, многопудово громыхал страшными, как трибунал, словами.

Вечером к капитану Польскому пришел солдат-ординарец, пилотка лепешкой, ремень как подпруга. Сдержанно поздоровавшись со всеми, на виду и все же как бы украдкой вынул из мешка доппаек.

Гостинец вам от товарища старшины и повара Махметдинова.

Доппаек поедали сообща. Ординарец щурил маленькие талые глаза и бормотал, подозрительно поглядывал на майоров и с особой тревогой на Альку.

Вам, товарищ капитан, привет от всего состава разведчиков. Просят вас есть побольше, чтобы быстрее на ноги встать. Вот питание прислали. Переживают

Ну, ну, не гуди, сказал ему лежачий майор. Скряга ты, Иван, и сквалыга.

Дык я что? Я за свою работу болею. Курите вы, товарищи майоры, больно много. Я вам махры принес. Знаменитая махра тютюн. Старичок один сочувственный поделился.

Откуда такая о нас забота?

Душа майор, это чтобы мы капитанские папиросы не трогали.

Ординарец Иван насупился, помолчал, пошарил глазами по углам и сказал наконец бранчливо:

У кого болезнь нутряная, тем, говорят, махра полезнее. В ней, говорят, никотину меньше. А комроты нашему, товарищу капитану Малютину, и вовсе курить нельзя с язвой.

Ишь ты, радетель, засмеялся капитан.

И все засмеялись.

Когда ординарец собрался уходить, свернул пустой мешок и пожелал капитану быстрейшего выздоровления, капитан вырвал листок из блокнота и подал ему.

Отдай писарю, пусть документы оформит. Капитан кивнул на Альку: Аллегорий. Рядовой, необученный.

Ординарец прочитал, возмущенно засопел, кажется, даже хотел записку скомкать и бросить. Лицо его вдруг стало заостренным и гневным.

Такого Швейку в нашу геройскую разведроту? Он даже всхлипнул. На что он? Через него же насквозь глядеть можно. Ни один комвзвода его не возьмет.

К сержанту Елескину, приказал капитан, легкомысленно угощая соседей Казбеком. Степан парень кроткий. На учителя чуть не выучился. Практика ему будет педагогическая.