Клуб Колумбов - Бианки Виталий Валентинович. Страница 6

— Так ты и рисуй дворника, Си, — посоветовала Ми. — Только не простого, а вправду небесного — с большущей бородищей…

— И как он спать завалился, — поддержала Ля. — Метлу уронил и валяется себе на облаке.

— Или вот ещё, — продолжала Си, — его стихи про иву над речкой:

Или там разное другое про ветер:

Или вот:

— Ну, гагару мне Колк покажет, — говорила Си. — Она, слыхать, у нас на озере живёт. Сорока — тоже ерунда, — их сколько хочешь кругом. А вот как ветер нарисовать, который рябь гонит и в пальцы свистит!

— А ты изобрази, — посоветовала Ре, — как в книжке Шекспира… Король Лир к нему обращается, говорит: «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки!» И нарисована этакая рожа с надутыми щеками.

Так все колумбы по очереди помогали художнице рисовать, да и поэту частенько подсказывали образы для его стихов, — будто на весь клуб была у них одна поэтическая душа.

Особняком держал себя один Паф. Теперь, когда До натаскала домой целые вороха древесных и кустарниковых листьев и веточек, он и совсем перестал ходить в лес, а только всё сушил листья в бумаге под прессом, перекладывал их с места на место, нумеровал листы бумаги, — целыми днями занимался тем, что сам он называл «приводить в порядок гербарий». А когда однажды колумбы дружно набросились на него с угрозами, что будут таскать его с собой на верёвочке, что незачем было и ехать за тридевять земель киселя хлебать, из-за стола не вылезать, — он вдруг ошарашил всех насмешливым заявлением:

— Вот вы все… этого… гоняете с утра до ночи, высунув э-э-э… языки, а никто ещё из вас ничего такого не открыл.

— Ты-то открыл! — презрительно прервал его Колк. — Если что и нашла по вашей части, так это До, а не ты. Ты — лежачий камень, под который и вода не бежит.

— A-а вот… этого… и бежит! — с неожиданным торжеством заявил Паф. — Я — кабинетный учёный, а не… того… лесной скакун. Я, сидя на месте… э-э-э… больше сделаю… э-э-э, чем попрыгуша До. Слыхали вы о дереве алейне? Ага! Молчите! Никто не знает. Я во всех своих определителях смотрел: нигде нет. И на «А» смотрел, и на «О»: думал «олейна», от «олень». Нет такого дерева! Моё открытие!

Паф так торжествовал, что даже тянуть и заикаться перестал.

— Интересно, — полюбопытствовала До. — Где же ты его видел?

— Ещё… того… не видел. Колхозники говорят. Кабы поближе, и давно бы посмотрел, — а то в деревне Минееве, говорят, за восемнадцать километров. В старое время помещики привезли неизвестно откуда, — наверно, из Африки или, может, из Австралии. Высокие, говорят, деревья. И медоносные — пчёлы так и вьются, жужжат. Замечательные деревья! Медовые. Пищу богов дающие — нектар.

— Так уж это не туземцы, — попробовал Вовк уменьшить впечатление, произведённое на всех неожиданным открытием толстяка. — Раз откуда-то из Австралии. И пока сами не увидим хоть одну их ветку, — всё равно не поверим твоему «открытию».

— Тем интереснее, — даже не взглянув на него, отрезал Паф. — Это переселенцы из далёких стран. А тут, говорят, такие вымахали, — глянешь на вершину — шапка валится. Столетние.

На следующее же утро Вовк принёс барсучонка, и впечатление от неожиданного открытия Пафа сразу померкло.

Барсучью нору со множеством ходов-выходов показали ему и лесу колхозные ребята. А у Вовка хватило терпения ещё затемно залезть на дерево и наблюдать оттуда за норой. Несколько часов он просидел на ветке, проголодался, хотел уже слезать, но вот — было это уже ополдень — из норы высунулась голова барсучихи, покрутила носом, скрылась… Минут через пять она вылезла из норы с барсучонком в зубах. Перетащила его на песчаную плешинку в траве на бугорке, на самом солнцепёке и пошла обратно в нору.

Вовк думает, — за вторым.

Но он не стал дожидаться её возвращения, быстро скользнул с дерева, подбежал к барсучонку, схватил его за шиворот — и бежать!

Вовк хотел подарить зверька Ми, но та отказалась: ей, сказала она, родители не позволят держать такого зверя в квартире. Привяжешься, а потом всё равно придётся в зоопарк отдавать… Вовк и отдал зверёнка умильно глядевшей на него Ля.

Очень обрадовалась Ля питомцу! Дикий зверёнок не сразу привык к своей кормилице, и первые дни Ля ходила с перевязанными пальцами: чуть что, невоспитанный барсучонок давал почувствовать свои зубки воспитательнице. Но надо было видеть, как стойко, с каким мужественным терпением Ля переносила боль, как прятала от товарищей свои слёзы и покусанные руки! Ни разу она даже легонько не ударила, не шлёпнула своего Бибишку.

— У Бибишки испортится характер, — объясняла Ля, — если применять силу при его воспитании. Мой дядя Миша Малишевский, — знаете, у которого знаменитый лис живет в Москве на четвёртом этаже, ещё в «Огоньке» был его снимок, — дядя Малишевский говорит, что будь он министром, он всем воспитательницам дошколят сперва давал бы воспитывать зверят, а потом уже — маленьких детей. Он говорит, — детишки, в общем, все одинаковы — и у людей, и у зверей, и даже у птиц. К ним нужна любовь, с ними надо терпение и настойчивость. Своего лиса дядя Миша так воспитал, что ребятки на Гоголевском бульваре — помните снимок? — ему пальчики в рот кладут и за язык его хватают, а он — хищный зверь — и не думает их кусать.

И правда: барсучонок уже через два-три дня не только перестал кусаться, но позволял своей воспитательнице хватать его за мордашку, за шиворот, валять на спине, даже подбрасывать в воздух, играя с ним. Зверёнок почувствовал к ней полное доверие и скоро так привязался, что бегал за ней, как собачка.

Собрания в уют-компании продолжались. Ровно через неделю после первого собрания, поужинав с колумбами, Таль-Тин направился с ними к своей избе — и не узнал её: над крыльцом была прибита широкая полоса материи, и на ней чуть не аршинными буквами надпись:

А внутри избы висел цветной плакат:

и под плакатом были изображены в красках руки, срывающие разбойничьи полумаски со смешных и страшных рож.

Таль-Тин только руками развёл. Но художница Си тут же ему объяснила, гордясь своим произведением:

— Это кампания против предрассудков. Ведь сегодня воскресенье. Сегодня все мы будем читать свои записки о рюменье зябликов и угробим старинный предрассудок, что зяблики рюмят к ненастью. У меня и гроб заготовлен.

И Си развернула на столе Таль-Тина лист бумаги. На нём был чёрной тушью изображён гроб и рядом — открытая крышка, на нижней стороне которой написано: «Зяблики рюмят — быть ненастью».