Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна. Страница 30

Всё не то…

Потом бойко зазвенели бубенцы и, взметая облако пыли, стала приближаться бричка, запряжённая сытыми конями. Блеснули на солнце золотые погоны. Костя весь сжался, втянул голову в плечи, поправил на кукане свой жалкий улов. Лучше всего было бы прыгнуть под мост и пересидеть, не маячить на глазах у офицерья. Но ему приказано никуда не отлучаться…

Тройка замедлила бег и, поравнявшись с Костей, приостановилась.

— Эй, рыбак, хорошо ли ловится?

Костя вздрогнул, услышав знакомый голос, и встал. На тройке ехали кучер в сермяге и два офицера. Один из них, статный поручик в добротном мундире и блестящих погонах, топорщил в улыбке знакомые чёрные усы, завитые на концах колечками. От изумления Костя не мог выговорить ни слова.

— Хорошо ли ловится, спрашиваю?

— Эх, и ловко! — от души воскликнул Костя, имея в виду необычайное превращение своего знакомого. Но тут же спохватился и зачастил — Нет! То есть вовсе худо! Карася золотого ни одного не осталось. В реке, значит! А окуня-краснопёрки все чисто убрались ещё вчера вечером. Можете смело ехать!

— Чего вякаешь? — сурово прикрикнул офицер и оглянулся. Поблизости никого не было. Офицер наклонился, будто чтоб рассмотреть пойманных Костей рыбок, и сказал очень тихо: — Услышал бы тебя сейчас кто чужой, всем нам был бы конец. Соображаешь, нет, что говоришь? Про самого что скажешь? Отвечай по форме.

— Налим под своей корягой сидит, даже уса не кажет, ваше благородие! — громко отчеканил Костя.

Казалось бы, это совсем не ответ на заданный тихо вопрос, но офицер улыбнулся и одобрительно хмыкнул: «Ну-ну!» Потом спросил, указывая на берег:

— А это чьё же погорелое?

— Арсентия-кузнеца усадьба.

Они помолчали. На дороге показался какой-то человек. Офицер, с трудом отведя взгляд от пожарища, выпрямился на сиденье и громко, с пренебрежением в голосе спросил:

— Эй, ты, к Поклонову Акинфию Петровичу как прямее проехать?

— Да вот, ваше благородие: сейчас поедете прямо на взгорок, потом свернёте налево, тут и будет. Самый большой дом, А ворота вчера только покрасили. Смотрите не замарайтесь!

— Болтай!.. Поехали!

Кучер тронул лошадей.

Костя посидел ещё немного, взял прутик с двумя чебачками и швырнул в реку.

— Дочушка?

— Ничего, мама.

— Сказала вроде что-то?

— Ничего. Больно…

И опять молчание. Позвякивают спицы в руках Катерины, доносится с улицы голос младшей дочки, загоняющей козу.

— Мам… Не воровала я. Не верь им…

— Что ты, Грунюшка! И зачем я только отдавала тебя в этот проклятый дом? Ведь они злодеи, душегубы! Кабы знато было… Пропади же они пропадом, разрази же их громом, и дом и скотину…

Голос матери стихает. Груня, кажется, начала засыпать. Сама Катерина тоже уж две ночи почти без сна. Вот о том, что случилось за эти двое суток, она и думает сейчас у постели стонущей в жару Груни.

Было так. Когда поклоновская стряпка Ефимья, отдышавшись от страха после того, как Костя кинул ей под ноги горшок с дёгтем, всё-таки прибежала к Катерине сказать про Груню, Катерина подхватилась сразу же идти к Поклоновым забирать дочку домой. Стряпуха строго приказывала не делать этого. «Ночью девчонке всё равно никто не сделает никакого худа. Спят все, — говорила она. — А придёшь, тебя и спросят, откуда, мол, узнала. За меня примутся. Ты уж лучше утром…»

Мать не спала всю ночь. А когда с рассветом появилась у поклоновского дома, не поверила своим глазам: ворота богатейшего хозяина села были вымазаны дёгтем. Да не просто попятнаны: дёгтем были написаны какие-то слова!

Катерина в страхе отошла в сторонку, стала ждать, что будет дальше. Вскоре на улице показался старик Алексеев, сосед Поклоновых. Увидел — бегом вернулся домой. Выскочили алексеевские бабы. Шёл мимо Кольчуганов Аникей, по прозвищу Скула, вёл куда-то лошадь — тоже остановился. Собрались кучкой около ворот, удивлялись, прицокивали языками, ахали. Катерина осмелела, подошла поближе. Старик Алексеев прочитал, что было написано.

— Не может этого быть! — громко возразил Скула. — Сроду не поверю. Это всё ж таки надо подлецом быть, чтобы нарочно их звать…

— Дак, может, и поклёп возведён, а может, правда, кто ё знат. Ну написано точно про это. Тут уж невелика грамота надобна — прочитать. Вишь, здесь выведены «глаголи», потом — «аз», ещё «добро», «еры». Выходит — г-а-д. А чтобы такое написать, большой рыск нужен. И то, видать, спугнул кто-то. Последней буквы недостаёт. Надо, вишь, на конце ещё «твёрдо» поставить. Было бы «Гадъ, привёл солдат», а так выходит: «Гад, привёл солда…» А вместо «твёрдо», вишь, книзу потёк пошёл.

— Пошли-ка и мы, деда, пока целы. Солдаты-то вот они, недалече.

Скула повёл дальше свою лошадь, а старик засеменил рядом с ним, продолжая начатый разговор.

Бабы остались. Таращились на ворота. Ахали перед открывшейся подлостью Поклонова.

На шум из калитки выскочил Федька. Зыркнул туда, куда смотрели все. В каком-то недоумении провёл рукой по чёрным полосам — пальцы вымазались дёгтем. Ни на кого не глядя, вернулся во двор, а через мгновение выскочил снова с оглоблей в руках. Бабы отбрызнули в разные стороны.

Страшно было Катерине входить в этот двор, но страх за дочку был сильнее. Она вошла. Возле крыльца стояли сам Поклонов, его жена и все работники. Обсуждали случившееся.

Хозяин зловеще уставился на Катерину.

— Дак ведь это я, Акинфий Петрович, — неожиданно живо, но со страхом в голосе затараторила стряпуха Ефимья, — я небось и спугнула идола-то ночью…

Хозяин резко повернулся к стряпухе. Благодарная ей Катерина и догадаться не могла, что та отвлекла хозяина только потому, что боялась, как бы она, Катерина, нечаянно не сболтнула про ночной стряпухин приход.

— …небось его и спугнула, только не разобрала, что он делал у ворот. Сразу было не смекнуть. Ночью проснулась, слышу — чтой-то пёс заурчал. Думаю, посмотреть надоть, кто там, с добром или с худом. Я за двор-то выглянула, а там здоровенный мужичище к воротам так и прилип!

Стряпуха сама увлеклась своим рассказом. Страха в её голосе больше не было, наоборот, она и лицом, и руками, всем телом как бы разыгрывала то, что произошло с ней ночью.

— К воротам-то, говорю, так и прилип… Я как топну на него: «Ты, мол, чего, идол, делаешь?» Он тогда горшок-то с дёгтем ка-ак бросит в меня, мало не убил, да и ну бежать. Туды побежал, вниз, к кузнице. Кабы мне-то вдогад, я бы весь дом подняла. Ну, так хоть спугнула его, отогнала, и то ладно…

— Слышь, отец, к кузнице побежал, — подхватила хозяйка. — Сам кузнец, варначище, и напакостил, больше некому. Что ж ты стоишь? Бечь надо к офицерам. Пусть поймают, раз порядки приехали наводить. Я бы его, ворога, сама на кусочки разодрала!

— Кузнец, говоришь?

Лицо старого Поклонова странно изменилось. Катерине, как и накануне, показалось, что оно внезапно обернулось ощеренной звериной мордой, и странно, в глазах этого зверя она заметила страх.

Тецерь, когда все эти события остались позади, когда она едва не на руках принесла дочку и уж день и ночь, ещё полдня бессонно сидит дома у постели стонущей в жару Груни, шёпотом посылая проклятия на голову её мучителей, всё видится ей недавнее пережитое: и оглобля в руках Федьки, и оскаленная морда его отца, и короткая, как удар, надпись дёгтем на воротах: «Гад, привёл солда…»

Груня уснула. Теперь можно и отойти от неё, приняться за дела, которые скопились за эти лихие двое суток. Но сделать этого Катерине не пришлось: нежданно-негаданно в дом пожаловала гостья — всё та же поклоновская стряпуха Ефимья. На плечах — шаль, под шалью спрятан узелок с гостинцами. Развязывает узелок, а сама болтает, болтает.

— Нашего-то хозяина с собой припросили офицера?. Посадили рядом в бричку и повезли, пра-слово, — сыплет скороговоркой Ефимья.

А Катерина, слушая, пытается понять, зачем та пришла, в чём тут дело.