Стальной волосок (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 16

Митя завалился на спину.

– Теленок бестолковый! Вот подожди, командир тебя вздрючит за дурацкое геройство!

– Ну и пусть вздрючит!.. А если бы весла разнесло?! Ноги поломало бы и вельбот пробило!

Митя мигнул, помолчал секунду.

– Ч-черт… – выдохнул он. – А ведь и правда… – И этим как бы подвел черту под спором.

Теперь они были каждый на своей койке, и мотало по-прежнему, а дверь отчаянно хлопала, у нее сорвало задвижку.

Митя вдруг качнулся вперед.

– Что с рукой-то? – Он перескочил к Грише, вздернул до плеча его набухший красной сыростью холщовый рукав. – Маменька моя…

Гриша скосил глаза. И правда „маменька“. Наверно, о киль-блок, на палубе… Митя, уловив секундное затишье, метнулся к настенному рундучку, выхватил из него очень белый платок, разодрал на три полосы.

– Ну-ка давай…

Гриша подставил локоть и вдруг удивился:

– А чего так глухо в ушах? Меня головой стукнуло, да?

Но Митю он расслышал хорошо.

– Да стихло все, – сказал Митя. И добавил тоном бывалого морехода: – Такие шквалы, они ведь ненадолго…

В кают-компании

1

Через час все в океане было как прежде. Правда, не угасла еще толчея волн, однако ветер установился прежний – ровный и теплый зюйд-ост!

Матросы наводили порядок на палубах и в такелаже, заново крепили шлюпки.

Митя отвел Гришу к Петру Афанасьевичу. Тот наложил на локоть новую повязку. Сказал при этом:

– Рана уж-жасная, но есть некоторая надежда, что пациент останется жив… если не будет соваться в новые подвиги… Или будешь?

– Не знаю… – пробормотал Гриша. Воспоминания о шквале, об этом беспощадном реве воздуха и вздыбленных волнах возвращались к нему новым страхом. Но Гриша не подавал виду. Никто из офицеров не заговаривал с ним о случившемся. А боцман Дмитрич могучей лапой перемешал его вихры и спросил:

– Как тебя сподобило так ладно с веслами управиться?

– Ты же сам учил меня задавать концы…

– Видать, не без пользы учил, – крякнул Дмитрич. – А для нас – наука. Недоглядели…

Объяснение с начальством случилось перед ужином, в кают-компании.

Обычно Гриша ходил босиком, в просторной рубашке на голом теле, в таких же холщовых штанах, подвернутых до колен. Однако в кают-компанию полагалось являться в более пристойном виде. Гриша надевал парусиновые башмаки на плетеных подошвах (подарок матросов), раскручивал штаны донизу, подпоясывал рубаху витым шнурком и с трудом расчесывал перепутанные ветром космы.

Так он поступил и на этот раз. Однако раньше он не испытывал робости перед офицерами, а сейчас шел к ним с боязнью: что скажут про случай с веслами?

Остановился в дверях. Были уже сумерки, качалась под бимсом лампа. Гриша встал в дверях – пятки вместе, руки прижаты к бедрам.

– Позвольте войти? – Это все как всегда. Только смотрят на него нынче как-то по-особому.

Был среди всех и капитан второго ранга Гарцунов.

Обычно командир завтракал, обедал и ужинал в своей каюте. Морской этикет позволял ему появляться в кают-компании только после приглашения офицеров. А вообще-то здесь был главным первый лейтенант. Но сейчас, видимо, Николаю Константиновичу последовала просьба быть среди всех. Ох, неспроста…

– Входите, сударь, – ровным голосом разрешил лейтенант Стужин. – Голодными у нас не оставляют никого, даже арестантов.

„Значит, я – арестант?“ – ахнул Гриша. Но к своему месту на углу стола подошел ровным шагом.

– Позвольте сесть?

– Подожди, – вдруг сказал командир „Артемиды“. – Сначала ответь нам на несколько вопросов. – Лицо Гарцунова было непонятным. Не сердитым, но каким-то излишне равнодушным, что ли… И смотрел он мимо своего воспитанника. И Гриша понял: Николай Константинович нарочно не стал разговаривать с ним один на один. Пусть все видят, что он не делает из мальчишки любимчика и не хочет для него поблажек. В желтоватых глазах точками отражалась лампа.

Гриша уронил голову. Но успел из-под волос взглядом обежать тех, кто за столом. Кроме мичмана Сезарова, стоявшего вахту, все были здесь. Оба лейтенанта, штурман Иван Данилович, доктор… И Митя (с которым они чуть не подрались в каюте). И, конечно, командир, который терпеливо, но неумолимо ждал Гришиного ответа.

– Я… готов отвечать… – выдавил Гриша и зачем-то одернул подол рубахи.

– Отрадно слышать… Скажи, как ты тогда посмел нарушить приказ? Мною было велено твердо: сидеть в каюте. Ну?

У Гриши мелькнуло: можно притвориться гордым и смелым. Соврать. Я, мол, никогда не видел шквала и не сдержал любопытства. Или сказать с некоторой даже дерзостью: „А кто бы тогда увязал на пушках весла? Они бы наломали на палубе дров!“ Гриша потрогал забинтованный локоть, лизнул верхнюю губу… и заплакал.

– Ну вот… – беспомощно выговорил Николай Константинович. – Уже и началось… То геройство, то слезы. Однако же, голубчик, слезы – это не ответ…

Гриша всхлипнул и дал ответ. Тихий и честный:

– Я… перепугался…

– Вот те на! Чего же? – весело воскликнул большущий и рыжий лейтенант Новосельский. Гриша сквозь искры на ресницах глянул на него с надеждой.

– Я подумал… вдруг будем тонуть… тогда… как в закрытой каюте одному? А на палубе хоть какая-то надежда…

– И… какая же? – спросил Николай Константинович. – В тоне его проклюнулось любопытство. Гриша снова посмотрел на командира.

– Ну… помните картину „Девятый вал“? Там люди на обломке. Хоть и буря кругом, но они, может, спасутся… А если бы оказались взаперти…

– Однако аргумент! – обрадованно воскликнул Новосельский. Наверно, он любил живопись. – Ты вправду в тот момент вспомнил Айвазовского?

Гриша всхлипнул и опять сказал честно:

– Ничего я не вспомнил… Это я сейчас… А тогда… ну, просто почувствовалось такое…

Командир „Артемиды“ помотал головой и выговорил как-то по-домашнему:

– Вот забота на мою голову… И что теперь прикажешь с тобой делать?

В голосе его ощутилось такое, что Гриша понял: ничего страшного не сделают. А может быть, и вообще ничего. От этого понимания шевельнулась в душе тайная смешинка, и он предложил – всерьез, но и чуточку дурашливо:

– Посадите меня в канатный ящик. На хлеб и воду. Хоть до самой Кубы… Только, если опять будет шквал, не забудьте выпустить… пожалуйста… – У него снова царапнулось в горле.

Наступило смущенное молчание. Потом первый лейтенант, Стужин, сообщил:

– Лучше поступить по-иному… – Он был темноволос, носат, его лицо с „пушкинскими“ бакенбардами выглядело суровым. – Полезнее сделать так, чтобы виноватому стало на какое-то время неудобно сидеть и в канатном ящике, и в других местах. Помню притчу о римском мальчишке, который удрал на войну и отличился там всякими подвигами. По возвращении он был увенчан за храбрость лавровым венком, после чего ликтор развязал пучок с прутьями и всыпал герою за нарушение дисциплины…

– Право же, ваши исторические параллели, Александр Гаврилович, здесь не к месту! – звонко возмутился гардемарин Невзоров. – У Гриши и так рука поранена…

– …К тому же у нас нет венка, – закончил за Митю командир. – Поэтому предложение Александра Гавриловича невыполнимо…

– Господа, по-моему, наши строгости к мальчику чрезмерны, – вступил добродушный штурман. – Ведь на палубе он вел себя крайне смело, мы как-то забыли про это, увлекшись лишь рассуждениями о дисциплине…

– А без нее – куда? – вставил вопрос лейтенант Стужин.

– Без нее никуда, – согласился доктор Петр Афанасьевич. – Но позвольте мне, человеку отнюдь не военному, высказать здесь свое суждение. Мальчик, хотя и признавшийся в своем понятном страхе, на палубе не потерял головы, а проявил взрослую находчивость. Я смотрел потом на эти весла и думал: на сколько матросских ног пришлось бы мне накладывать лубки и шины, если бы Гриша не завязал трос на этих… кофель-магелях…

– Нагелях, – сказал гардемарин Невзоров.

– Да-да, разумеется… И мне кажется, что, сделавши ребенку необходимое внушение, мы должны отметить наконец и его достойное поведение в главном…