Оранжевый портрет с крапинками (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 17

— Накачали?

— Ага. Только шипит маленько…

Мы еще с полчаса возились с волейбольной камерой, заклеивали. Лешка больше не смотрел на меня по-особому и ни о чем не спрашивал. Я успокоился. А потом так осмелел, что даже показал «чемпионский» прыжок. Амир сболтнул, что «Славка научился прыгать, как эта самая… кенгуруха… Пускай покажет», ну я и сиганул через лужайку — от поленницы до бревенчатой стены двухэтажного сарая.

Тогда Лешка негромко, но отчетливо сказал:

— Да-а, сны-то сбываются.

Я опять очень оробел, но спросил небрежно:

— Какие сны?

— Да так… Ерунда.

Ну и ладно, если ерунда.

Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Лешка поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши.

— Запрыгнешь? — с подковыркой спросил Лешка.

Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь!

— Не запрыгну, а залезть могу.

Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах.

— Как муха, — удивленно сказал внизу Вовка Покрасов.

Я сбросил с крыши мяч, и тут меня опять бес толкнул под ребро. Я прыгнул вниз и лишь у самой земли притормозил падение.

Вовка совсем по-девчоночьи взвизгнул. Я сел в подорожники, потер пятки. Сказал небрежно:

— Отбил маленько. Высоко все-таки…

Лешка хмыкнул.

Толька Петров (он тоже был здесь) презрительно пошевелил ноздрей.

— Делов-то… Я оттуда тоже прыгал.

— Ты в сугроб прыгал, зимой, — напомнил Вовка. Он был справедливый человек.

— Делов-то… Могу и щас.

— Можешь, дак прыгни, — предложил Амир.

— Он может, — сказал я. — У него трусы вместо парашюта.

Толька ходил в широченных оранжевых трусах до колен, он воображал себя непобедимым вратарем вроде знаменитого Хомича. За «парашют» он оскорбился и выразил желание перевести разговор на кулаки. Я засмеялся и скакнул на поленницу. В это время пришли большие ребята, Лешкины одноклассники, и мы всей компанией отправились купаться на Пески — так назывался уютный пляжик под заросшим откосом Туры. Девчонок поблизости не оказалось, можно было купаться голышом, и я отвел душу за вчерашний день и за нынешний. Выбрался из воды я после всех и увидел, что зловредный Толька колдует над моей одеждой. Затянуть узлами короткие штанины и рукава он не сумел, зато напутал узлов на единственной лямке и скрутил жгутом рубашку.

Ах ты, рыжая сколопендра! Ну ладно… Толька отскочил, я привел штаны и рубашку в порядок, неторопливо оделся, и мы деловито подрались в кружке молчаливых свидетелей и судей. Толька разбил мне нос, и кровь закапала на тополиную ткань, но это было ничего, это моя собственная кровь, она не мешает летучести. А я зато вляпал Тольке под глаз красивый фингал и крепко вделал ему по губе. Лешка сказал, что у нас, как всегда, ничья, и велел кончать. Я пообещал Тольке добавить потом еще. Он мне тоже.

Мы еще долго были на берегу, дурачились, лазали по заросшим полынью и бурьяном кручам, кидали друг в друга песочными бомбами. Я попал такой бомбой точно за шиворот большому белобрысому Вальке Сидору, и он погнался за мной, чтобы «сделать из этого щенка готовую Муму». Я по бурьянным верхушкам взлетел на откос. Валька совершенно обалдел от моей прыти и застрял в сорняках.

А когда я спустился на песок, Лешка снова смотрел на меня непонятно…

Вечером во дворе Лешка сказал:

— Ну-ка, пошли…

Я почему-то загрустил и побрел с ним за поленницу без всякой охоты. Лешка сел на чурбак, а меня поставил перед собой.

— Может, ты и сейчас мне снишься? — ехидно спросил он.

— Не… — осторожно сказал я.

— А ночью?

— Какой ночью? Чё такое?.. — забормотал я.

— Ну, повертись, поотпирайся, — хмыкнул Лешка.

Я безнадежно посопел припухшим носом.

Лешка помусолил указательный палец и произнес приговор:

— Десять шалабанов. Подставляй лобешник.

— За что?

— За то, что врал.

— А с чего я должен тебе всегда правду говорить? — взъерошился я.

— А кто слово давал? Что будешь стараться быть честным! Мы оба давали. Тоже во сне?

— Слово — это уж потом. А про сон я сперва…

— Вертишься? — сказал он.

Мне ничего не стоило стряхнуть сандалики и взмыть на забор. Но… что-то в самом деле много я «вертелся» в эти дни. «Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам», — вспомнил я дядю Борю.

А что я такого сделал? Ну, разок соврал, два схитрил. Так и раньше бывало, без этого не проживешь. Но… нет, не улетел я от Лешки. Виноватость удержала меня грузом потяжелее сандалий. Будто обули меня в размокшие бахилы, которые не стряхнешь. Я переступил обмякшими ногами, зажмурился и наклонил голову. Тихонько попросил:

— Только без оттяжки…

Ждал я долго. Не дождался шалабана, открыл глаза. Лешка смотрел серьезно и тоже как-то виновато. Он взял меня холодными пальцами за локти, придвинул поближе.

— Про Вальку Садовскую никому не говори, ладно?

Я налился горячей благодарностью до ушей, до глаз. До макушки.

— Лешка, да я же понимаю! Лешка, я…

— Ну ладно, — сказал он со вздохом. — А как это ты сделался такой? Прыгучий-летучий…

— Лешка… я расскажу… Только не сейчас, ладно?

Рассказывать так сразу о ведьмах я не решался, а врать

больше не хотел, противно.

— Ладно, — покладисто сказал Лешка.

И мы пошли в наш флигель, на кухню, где на уютном таганке, в зеве русской печи, дядя Боря варил душистую картошку.

ПРО ХОЗЯИНА

Прошло несколько суток. Сколько точно, не помню. Помню только, что луна опять набрала полную силу — из половинки сделалась круглой и светила в летнем небе пуще прежнего. В одну такую ночь, когда все уснули, я снова собрался в полет. Я и до этого летал почти каждую ночь, и мне ни капельки не надоело. Только самую чуточку точило меня какое-то беспокойство. Или даже не беспокойство, а едва заметная печаль. Потому что летал я совсем один, даже птицы спали.

И тогда я придумал игру с самим собой. Вернее, со своим двойником.

Я улетал к озеру за домом отдыха, поднимался высоко над водой, а оттуда ласточкой несся вниз — так, что воздух забивал уши и обжимал на теле рубашку. А из перевернутого лунного неба ко мне мчался, раскинув руки, похожий на меня мальчишка. Мы на секунду останавливались друг перед другом, замирали, улыбались, подмигивали и улетали опять: я в высоту, он в глубину…

В этой игре была стремительность полета, сдержанный восторг и короткие радости встреч. Я иногда совсем забывал, что мальчишка в озере — это я. Он казался мне лучше, смелее. У него в душе не было тайных страхов, а на совести всяких мелких темных дел… Может быть, и я стану когда-нибудь таким же…

Тихонько сопя от натуги, я натянул свой «летчиковый» костюм. Он серебристо светился в сумерках. Два дня назад мама выстирала его. Я сперва не давал, ужасно боялся, что от стирки пропадет волшебная сила. Но мама рассердилась, прикрикнула и обозвала меня пугалом. В самом деле, рубашка была уже серой от пыли, а штанами я недавно уселся в овсяную кашу, которую размазал по табурету Леська…

Волшебных свойств тополиная ткань не потеряла, но от воды села. Штаны сделались тесноватыми, рубашка узкой в плечах. Я с грустью думал, что скоро подрасту — и тогда сказке конец. Но пока еще сказка продолжалась. Рубашка, хотя и жала под мышками, в поясе оставалась широкой и трепетала на лету, как маленький белый костер…

Я встал коленками на твердый облупленный подоконник, раздвинул створки и вздрогнул: у палисадника стоял кто-то темный и молчаливый. Но по-настоящему испугаться я не успел: узнал Настю.

— Тополёнок… — сказала она громким шепотом.

Я обрадовался. Я вдруг понял, что соскучился по Насте. По Степаниде и Глафире тоже немножко соскучился, а по Насте — сильно. Хорошо, что она пришла! Может, ведьмы тоже соскучились? Может, хотят, чтобы я опять посидел с ними и почитал вслух? Ладно, я могу. А еще я расскажу им о своих летучих приключениях!