Приключения Альберта Козлова - Демиденко Михаил Иванович. Страница 30

Прохладный был неутомим. Он ложился рядом, проверял сектор обстрела, ругался, что мы не умеем находить складки на ладони земли, а когда Сепп откинул в сторону камень, чтоб легче было копать проклятую землю, Прохладный зашелся:

— Растяпа! Куда камень бросаешь? Впереди клади! За камень башку спрячь… Ну-ка, прочь!

Он лег на место бойца и показал, куда нужно положить камень, чтоб прикрыть от пуль голову.

Командир мучал нас, но вымотался и сам. Он искренне, от всего сердца котел научить окапываться в чистом поле, где даже мышь не могла бы спрятаться от пулеметного огня.

Потом мы пошли в овраг. Оказалось, что лучше всех отстрелялся Шуленин — сорок восемь из пятидесяти.

Время подпирает к обеду, на огневой рубеж выходим я и Рогдай. Не знаю, как брат, я спокоен: слишком много впечатлений за день, я устал, и предстоящая стрельба из настоящего карабина уже не великая радость, а лишь часть тактического занятия, которым я наелся по горло. Как я мечтал стрельнуть из настоящей боевой винтовки! Помню, в пионерском лагере ходили стрелять из «малопульки». Много было разговоров, приготовлений, психа и похвальбы! Одно я понял, что любая радость перестает радовать, когда она превращается в обязанность.

— Ложись! Пятью патронами заряжай!

— Боец Альберт Козлов к стрельбе готов!

— Боец Рогдай Козлов к стрельбе готов!

— Огонь!

Впереди стоят мишени. Темный силуэт врага в немецкой каске на белом фоне. Где-то на щите круги с цифрами. Требуется попасть как можно ближе к центру, к десятке, чтоб набрать большее количество очков. Время неограниченное.

Я прикладываюсь к прикладу. Ох, забыл поставить деления на прицельной планке!.. Ставлю. Целюсь. Прорезь совмещается с мушкой. А где мишень? Я не вижу мишени. Ах, во-он она, в стороне. Так… Надо подвести мушку, посадить мишень на мушку. А где прорезь прицельной планки? Нет прорези!

Приходится начинать сначала! Справа бухает выстрел. Он так неожидан, что вздрагиваю, — Рогдай пальнул.

«Начнем сначала…» — говорю я сам себе.

Наконец все совмещается, как требуется по наставлению. Начинаю нажимать спусковой крючок, карабин почему-то дрожит, как в ознобе, и раньше времени происходит выстрел. Приклад больно бьет в плечо, в ушах звенит.

«Послал за молоком!»

«Спокойно! Спокойно! — говорю я сам себе. — Ну, не попаду, что, за это в тюрьму посадят? Нет… Я на занятиях, я должен спокойно выполнить упражнение».

Рогдай торопится. Следуют выстрелы, и наступает тишина. Неужели выстрелил пять патронов?

— Боец Рогдай Козлов стрельбу окончил!

Черт с ним! Я ловлю мишень на мушку, стреляю. Перезаряжаю карабин, не спеша ловлю бегающую почему-то мишень… Стреляю опять. Патроны кончились. Может быть, недодали? Нет, я сам заряжал полную обойму.

— Боец Альберт Козлов стрельбу окончил, — говорю я, не веря тому, что говорю. Вдруг патроны остались в магазине?

Встаю. Подходит боец. Я подбираю гильзы. Пять. Все пять! Отдаю гильзы — каждая гильза идет в отчет.

Потом мы бежим с Прохладным к мишеням.

На мишенях множество дырочек. Какие мои?

— Молодец! — хвалит Прохладный. — Двадцать три. Для первого раза отлично! Поздравляю!

— Откуда столько?.. — не верю я. — Это чужие.

— Нет, — заверяет Прохладный. — Каждая карандашиком отмечена. Считай… Четверка, пятерка, восьмерка и еще шестерка… Одна «за молоком» ушла.

— То первая.

Справа слышится непонятный звук, точно урчит плохо закрытый кран. Мы оборачиваемся.

У мишени на земле сидит Рогдай и горько плачет навзрыд, размазывая слезы по лицу. Горе у него неподдельно и неописуемо — он промазал: ни одна пуля не попала в щит.

— Ты что, ты что, Рогдай? — теряется командир роты. — Нашел над чем плакать! Ты же большой!

К нам бегут бойцы. Окружают Рогдая; каждый утешает как может.

— Научишься, — говорят ему. — Патронов навалом, оружие есть. Настреляешься.

— Боец Рогдай Козлов, — говорит строгим голосом Прохладный, — продолжайте выполнять боевую задачу. Берите ракетницу, три зеленые ракеты. Давайте отбой!

Всхлипывая, Рогдай переламывает ракетницу, вставляет патрон, поднимает «пушку» над головой. Выстрел гулкий, в небо взлетает зеленая точка…

Рогдай постепенно успокаивается и виновато улыбается.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой Альберт Козлов получает повышение по службе.

Вполне возможно, что не особенно интересно читать, как тянулась каждодневная служба, но я обязан рассказать хотя бы об одном дне от подъема до отбоя, чтоб читатель имел представление, что такое жизнь, регламентированная уставом. Тем более происходящее в тот день имело прямое отношение к последующим событиям.

Итак, наступил вечер.

После ужина бойцы чистили оружие: после каждой стрельбы полагалось драить карабины до посинения. Мне и Рогдаю повезло — за нами не числилось личное оружие, так что мы могли лежать в палатке, набираться сил.

Рогдай дулся на меня в тот вечер. Странным человеком он становился. То, что я для него перестал быть авторитетом, еще можно понять, но завидовать… Завидовать мне и злиться на то, что я лучше стрелял, — смешно. Худо-бедно, я несколько раз участвовал в соревнованиях по стрельбе из малокалиберки. Я ведь старше почти на два года, сильнее.

В палатку ввалился Шуленин — принес махорку. Старшина роты Толик Брагин выдал довольствие за четыре дня. Табак шел по фронтовой норме — пачка «Саранской» в день на четверых или десять «беломорин» на каждого.

Шуленин разложил табак на одеяле — ему тоже не требовалось чистить оружие: сегодня пулемет бездействовал.

И, глядя на его манипуляции, я сообразил, почему он напросился к нам на постой: мы трое — я, Рогдай и дядя Боря Сепп — были некурящие, а табак шел. Шуленин и рассчитывал на наше великодушие.

Чтоб как-то компенсировать экспроприацию нашей махорки, он рассказал грустную историю.

Мой батюшка был культурный, работал фельдшером. Он очень любил меня. Я был один-одинешенек у его жены, у моей матушки, так понимать. Недолюбил отец сына до зрелого возраста — помер. Моя матушка работала кассиршей на станции Кратово — три часа на паровичке до Москвы, рукой подать. Ей доверяли деньги… Она тоже любила меня, но тоже померла, хотя парень я был еще неженатый. Скажу по правде, курить я начал сызмалетства. И не лежит сердце желать вам недоброго. Конфискую махорку в пользу бедных.

И он сгреб пачки.

— Верни норму! — возмутился Рогдай. — Сидел, сидел на шее матери до восемнадцати лет, теперь махорку жилишь? Давай норму!

— Зачем?

— Сам курить буду!

— Подавись! — Шуленин бросил пачку, хотя полагалось вернуть три.

— Дяди Борина где?

— Он легкими нездоров, он умнее вас, — ответил Шуленин.

После ужина бойцы скопились возле грибка дежурного по роте — ждали почту. За ней отправился дневальный.

Раздача почты — представление. За письмо полагается спеть или станцевать; при полном отсутствии таланта — прокричать кочетом.

У самодельных столов для чистки оружия свирепствовал Прохладный: бойцы отвыкли во время боев и переброски по госпиталям холить карабины. Придирчивость младшего лейтенанта пришлась многим не по душе.

— В тридцать седьмом году, — заявил Прохладный, разворачивая белую тряпочку с шомпола и показывая крохотное пятнышко копоти, — на Дальнем Востоке такое расценивалось как вредительство. Нашего командира батальона за перевод трех винтовок из одной категории в другую под суд отдали.

Неожиданно на низкорослой, кривоногой лошади прискакал дневальный. Он прогарцевал к столам, лег животом на холку лошади, свалился на бок, слез по-мужицки и, подойдя к младшему лейтенанту, взял под козырек.

— Товарищ командир, принимайте пополнение — кобылу.

Прохладный оторопело уставился на кобылу. Он долго не мог сообразить, как в расположение роты угодило домашнее животное. Дня три назад он дал бой из-за дворняги, добровольно взятой ротой на иждивение.