Приключения Альберта Козлова - Демиденко Михаил Иванович. Страница 7

Тетя Клара далеко отставила руку, у нее на пальце засверкал камень, в него попал отблеск пожара и распался на желтые и зеленые искорки.

Она сняла украшения, сложила в мешочек, надела цепочку на шею, спрятала мешочек под кофту на груди.

Потом мы помогали ей собирать фотографии. На них были дядьки с погонами. Офицеры! На одной из фотографий был дядька в треугольной шапке, рука у него лежала на груди.

— Это ваш отец, генерал, да? — спросил с презрением Рогдай.

Мы ненавидели офицеров, беляков. Тетя Клара была ничего, но то, что у нее отец оказался генералом, нам очень не понравилось.

— Это Наполеон, — рассмеялась тетя Клара. — Россию хотел завоевать. Вот Кутузов, вот Брусилов… Скобелев. Прославленные русские полководцы. Идея — сильная вещь, — задумчиво говорила тетя Клара. — Я убедилась. Какая идея была у Корнилова? «Единая и неделимая». Царя на престол. А народ хотел жить по-новому. Разве это идея — посадить нового тирана? Но у белых была армия — машина. Машина… Армия всегда машина: чины, дисциплина… Выполнить любой приказ. Регулировалась веками. Сознательно пойдет на смерть ну, тысяча людей, а в армии миллионы. Убери дисциплину — и все рассыплется. Митинговать в армии… Приказ, не митинг, заставляет солдат идти в бой. Митинг — когда приказ выполнен, героев поднять на щит. Честь мундира… У меня было два брата. Одного встретила в Ростове, у Корнилова был. Он спился, мучился, потому что никак не мог примирить в себе двух людей — офицера царской армии и русского гражданина. Он выполнял приказ, даже не веря в его целесообразность. Разум кричал: «Ты распинаешь Россию!» Вам этого не понять. И дай бог, чтобы никогда не узнали этих мук. Он не мог стать дезертиром… И поэтому погиб. Умер от тифа. Бесславно. Как бездомная собака. А ведь мы родственники Скобелева, русского полководца. Ах, как бы сейчас наш Сева пригодился России! Где же ты, второй мой брат? Где ты? Анатолий, слышишь? Бегут… Слышите, ребята, армия отступает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой рассказывается о безмятежном утре и одиноком солдате.

Ночью немецкая авиация оставила в покое центр города и набросилась на окраины, где были расположены заводы, железнодорожные станции… Около Курского вокзала полыхало вполнеба. Пыхали разрывы зенитных снарядов. Иногда, как головка спички, загорался немецкий бомбардировщик. Он с ревом шел к Дону, падал, и доносился раскат взрыва, заглушавший на минуту общий гул.

— Утро вечера мудренее, — решила тетя Клара. Она предложила отправиться спать к ней. В ее комнате не было осколков от оконного стекла: окна выдавились взрывной волной во двор.

Спать решили на ковре. Чтоб не было сквозняка, окно завесили одеялом. Было душно, как перед прозой. Ночь выдалась теплая и густая.

Мне приснился сон — большая перемена в школе. Учитель математики вышел из класса, ребята вскочили, запрыгали через парты, схватили меня. Я отбивался… Меня засунули в шкаф, закрыли дверцы. Мне хотелось выбраться. Вдруг открылась потайная дверца в стенке, оттуда высунулся учитель и сказал: «Хозяйка, дай водицы испить!»

Я проснулся оттого, что кто-то кричал с улицы:

— Хозяйка, а хозяйка? Отзовись! Живая или нет? Кто есть живой, отзовись!

— Принесла нелегкая! — поднялась тетя Клара. Она спала не раздеваясь. Тетя Клара пошла в нашу комнату, мы с Рогдаем за ней.

Было совсем рано, солнце еще не взошло, лишь крыша дома напротив была розовой и блестящей. Я еще никогда не вставал так рано. Хотелось выскочить в окно и побежать по улице… Такое почему-то возникло желание. Мы с братом осторожно, чтоб не порезать босые ноги об осколки, подошли к окну, забрались на подоконник с ногами.

Улицу умыло утро. Вчерашний день показался дурным сном, как сон про шкаф в школе; казалось, что загорланят петухи, они всегда горланили по утрам в деревне, куда нас на лето отправляли к родне отца. С непривычки от их крика долго потом не можешь заснуть.

Жили, мы на первом этаже. Этаж был высоким, выше человеческого роста. На тротуаре перед окнами стоял молодой красноармеец. Лицо у него было красным. Лицо простецкое, гимнастерка сидела мешком, брезентовый пояс под животом, как веревочка. Пилотки на парне не было, белые, коротко остриженные волосы стояли торчком. На левой ноге не было обмотки, из большого солдатского башмака торчал уголок портянки. Винтовки тоже не было. Он стоял один на всю улицу, как сирота.

— Тетя, дай испить! — попросил он и виновато улыбнулся.

Тетя Клара посмотрела на него, как вождь с трибуны. И спросила с вызовом:

— Вы кто такой?

— Я? — переспросил красноармеец.

— Да, да… Вы самый…

Красноармеец вздохнул, подумал, точно решая, стоит ли говорить строгой тетке правду и не будет ли это разглашением военной тайны, и, решив, видно, что не будет, объявил:

— Андрей я… по фамилии Золототрубов.

— Андрей, значит?

— Да, Андрей Иванович. Я издалека… Аж оттуда. Галошино, слышали, может быть? Большое село.

— Где же ваша обмотка, Андрей Золототрубов?

— Эта, да? — поднял левую ногу красноармеец.

— Она самая…

Андрей Иванович опять задумался, посмотрел внимательно на ногу, сплюнул с презрением:

— Потерял.

— Что вы говорите? А где же ваша пилотка?

— Пилотка? Тоже… Где-то… Там…

— А где же ваша винтовка, где личное оружие, защитник Отечества? — повысила голос тетя Клара. Лицо ее покрылось пятнами; казалось, что еще минута, и она взорвется от возмущения.

— Поставил, — беззлобно пояснил боец.

— Куда?

— К стене.

— Зачем же, позвольте вас спросить?

— Чтоб не мешала.

— Не мешала? Слышали, что он сказал? Ему мешала винтовка! Понимаете? — зашлась тетя Клара. Ей не хватало воздуха. — Винтовка ему мешала. Чем мешала? Тем, что из нее нужно стрелять по врагам Отечества?

— Чего стрелять? Из винтовки в самолет? Он же высоко, не попасть. — Боец посмотрел на нас с сожалением: неразумные люди, что с ними попусту балясы точить.

— Вы обязаны были стрелять! Присягу принимали. Клялись! Что вы обязаны были делать в минуту опасности для Отечества?

— Стучать.

— По башке своей дурацкой?

— По рельсу.

Видя, что тетка не понимает, он пояснил:

— Когда самолет, я обязан стучать. Они должны прибежать, но никто не пришел. Ни карнач, ни помкарнач… Тут немец… Ну, я того… Винтовку к стене и поставил. Стучал по рельсу.

— Испугались?..

— Страшно, тетя, твоя правда. Баки… С бензином. Я же в МТС работал, понимаю. Бак-то выше вашего дома, их там… Как рванет с того краю. Э-э-э… прямо море полилось, и горит. Я чесать… От чесал, от чесал, галуха! — Красноармеец засмеялся беззлобно, точно вспомнил самое смешное в жизни.

— Потом с нашего края почало, — продолжал вспоминать он. — Тоже как даст… Я чесать, я чесать. Да на бугор. Бензин за мной. Да поджаривает, да поджаривает. Упал бы — точно изжарился бы, тетя, правда, не вру.

— Ах, так… Вон как, — смутилась тетя Клара и посмотрела на бойца уже иначе, с сочувствием. — Тогда конечно… Ремень-то хоть подтяни. Что ж у тебя ремень, как супонь у лошади, под брюхом?

— Я бы рад, да как?

Солдат протянул к нам вверх — свои руки. Мы отшатнулись с Рогдаем: руки у красноармейца Андрея Ивановича Золототрубова были в волдырях от ожогов. И как он мог стоять, разговаривать, терпеть жуткую боль? Что это? Невероятное терпение или равнодушие к своим мукам? Может, безнадежность? Спокойное лицо, и еще шутил над своими злоключениями…

— Ой, мама! — ужаснулась тетя Клара. Она растерялась. — Господи, что же ты молчал! Ой, дорогой мой! Да что же я стою? Господи! Молчал. Сердечный мой!

Она бросилась на кухню, принесла воды… Но солдат не мог взять кружки.

Она побежала коридорами, выбежала на улицу…

Он так и пил, как безрукий, из руки тети Клары. Вода текла по его лицу, по груди. Он выпил, попросил еще. Мы побежали, забыв про осколки стекла, принесли целый чайник.