Мастерская пряток - Морозова Вера Александровна. Страница 33

Соловей замолк, и ночь притаилась.

У Николая пересохло в горле, и неудержимый кашель начал разрывать грудь. Полиция… Полиция… Значит, провал… А типография?.. И Софьюшка, собирающая ужин на столе… Ах, беда-то какая!.. Сердце заныло от боли… Беда… Беда…

— Подойди к окну, Софьюшка! Быстро… Быстро!.. — чужим хриплым голосом бросил Николай… — Полиция…

— Не поднимай панику! — ответила Софья, растягивая слова, что всегда служило признаком волнения. Ответила тихо, словно боялась, что там на улице могут ее услышать.

Николай усилием воли подавил кашель, боясь, что растревожит ночную тишину.

Дом со слепыми окнами замер, освещенный луной. И сирень, прилепившаяся к стенам дома, от лунного света казалась серебряной, неживой. У открытой форточки притаились Николай и Софья. Звонко стучали ходики. В эти страшные минуты Николай услышал, как нестерпимо бежали ходики. Тик-так… Тик-так… Тик-так… До боли в ушах куковала кукушка, выпрыгивая на игрушечное крыльцо. Один… Два… Три…

Значит, три часа ночи. Полиция замерла. Очевидно, ждут подкрепления, чтобы идти цепью на домик, залитый лунным светом.

Николай метнулся к печи и выхватил топор, что лежал на дровах. Софьюшка им колола лучину. Нет, так просто он не даст арестовать Софьюшку и разгромить типографию. Он будет защищать и девушку, и типографию до последнего вздоха.

— Положи топор, Николай! — Софья впервые назвала его настоящим именем. Значит, знала. — Топором дела не исправишь, только осложнишь. В протоколе запишут, что злоумышленники оказали при аресте вооруженное сопротивление. И тогда не каторга нас ждет, а виселица…

— Но, Софьюшка… — попытался возразить Николай, обрадованный тем, что девушка знала его настоящее имя.

— Не возражай… Времени нет на пререкания… В партии существует дисциплина! — Голос у Софьи ровный, и только руки сжаты в кулаки. — Ты должен и обязан уйти… Возьми пачку листовок и спрячь под ремень… И беги через окно на кухне. Там темно, как в твоем подвале. Луна пока не высоко взошла, и тень падает от дома. Беги… А мне скрываться некуда, как хозяйка конспиративной квартиры, буду держать ответ. Хорошо еще, что Ивана дома нет.

— Софьюшка! — протянул к девушке руки Николай. — Я не могу тебя бросить… Не могу… Я — мужчина и должен встретить смерть с оружием в руках.

— Что делать?! Приходится… Беги. — Девушка расцеловала Николая и подтолкнула к двери, ведущей на кухню. — О смерти ты рано заговорил. Не пришел, товарищ, твой смертный час. Беги и расскажи в комитете о провале типографии…

Все существо Николая возмущалось от несправедливости — уйти и оставить Софьюшку! Молодая. Красивая. Добрая. Такой бы жить и жить, а ее ждет тюрьма и каторга… Страха он не чувствовал, горькая обида захлестнула сердце. За справедливое слово, которое открывало рабочим глаза и звало к борьбе лучших людей, Софьюшку он причислял именно к таким, ждала каторга. И если бы он не выбрал свой путь в жизни, единственную тропку, с которой не должен сорваться, то с этого момента стал бы революционером. И только привычка к дисциплине, сознание, что жизнь твоя принадлежит революции, у которой есть свои законы, их он должен исполнять, — заставили его покинуть домик на Охте.

Позднее он часто вспоминал эту ночь. Месяцы, которые он провел с таким трудом, в поте лица работая в подпольной типографии, будут казаться самыми светлыми и прекрасными в жизни. Время, когда человек все лучшее, что имеет, отдает людям, отдает бескорыстно, отдает, не думая ни о благодарности, ни об опасности, является счастливым. Да, он был счастлив!

Жалобно заскрипели половицы на кухне. Николай бросился к окну. Луна прикрылась тучами, и городовых не стало видно. На минуту он подумал — может быть, все пригрезилось? Он посмотрел на лицо Софьюшки и понял — нет, все правда. Лицо было замкнутым и суровым. Она ловко опорожняла тайники, о которых он и не подозревал. Вынула изразцы из печки, и на столе появились листки бумаги. Тонкие, папиросные с важными записями. Здесь и явки, и адреса, и пароли… Свобода товарищей в этих тоненьких листках. Софьюшка раскрыла дверцу печки, и Николай увидел, как синим светом вспыхивали прогорающие угольки. Она собрала бумажки и бросила их в огонь. Огонь разгорался неохотно. Сначала почернел, и белесый дым расползался по горнице, потом вспыхнул в нескольких местах и загудел, высоко выбрасывая язычки пламени. Язычки, красные и синие, запрыгали, жадно лизали листы. Софьюшка все больше подкидывала бумаги в огонь, извлекая ее из одной ей ведомых закоулков и тайничков. Полетела и белая бумага, исписанная ровным почерком, с которой Николай набирал листовки. Да, уничтожала оригиналы, как говорилось в подполье. Если попадут в полицию, то там по почерку разыщут авторов этих возмутительных строк — и тогда долгий арест. Вот и торопилась Софьюшка спасти людей, которых она не знала и не ведала, но которые ей доверились, как товарищу по партии.

Огонь набирал силу — шумел, подвывал, как зверь в непогоду. Листы стали красными и поднялись, словно их старалась развернуть чья-то невидимая рука. Танцевали, танцевали и рухнули, рассыпаясь на пепельные лоскутки. В трубе загудел ветер, и брызги огненного пепла мощным потоком устремлялись вверх.

— Не огорчай меня, Николай… Беги! — Софья огляделась по сторонам, желая вспомнить, что еще следовало предать огню.

Николай пытался натянуть сапоги, но ноги, обутые в шерстяные носки от подвального холода, не слушались. Сел на пол и силой их натягивал. Не помнил, как облачился в пиджак, как подпоясал рубаху ремешком.

— Луна выходит из туч… Беги… — Софья сердито на него взглянула. — Что думаешь? Выбивай на кухне стекло да без шума… Городовые сейчас опомнятся и пойдут на приступ… Это они темноты испугались, думали, что у нас оружие есть. Боятся гады, что отстреливаться начнем…

— Прощай, товарищ! — с отчаяньем прошептал Николай. Он приложил полотенце к окну, чтобы не было слышно звона разбитого стекла, и с силой выдавил его. Окно поддалось с трудом. Пахнуло свежестью, о которой так долго мечтал и которую теперь ненавидел. Последнее, что запомнил Николай, — это лицо Софьюшки с широко раскрытыми глазами и виноватой улыбкой, словно считала себя причастной к случившемуся.

Луна скрылась.

Николай бесшумно спрыгнул в палисадник и в кромешной темноте, натыкаясь на кустарник, стал пробираться туда, где стояли похожие, словно близнецы, дома в три окошка с сиренью, но в которых не было тайной типографии.

Облако сползало с луны, и луна выкатилась круглая и непривычно яркая. И снова лунная дорожка, сотканная из серебра, протянулась к дому. Он перебежал пустырь и скрылся в тени соседних домиков. Дорогу знал хорошо — сколько раз ее проговаривал с Софьюшкой на случай оказии! Значит, оказию, как теперь понимал Николай, Софьюшка всегда ждала.

Послышался выстрел, очевидно, стрелял кто-то из городовых, грохот от взламываемой двери. Николай почувствовал, как страшный озноб сотрясал все его существо. Озноб затруднял дыхание и захватывал сердце леденящей болью. Он посмотрел на свои ноги в шерстяных носках и заплакал так же горько, как тогда, когда жандармы уводили из дома старшего брата. Правда, теперь от Кривого переулка отделяла его целая жизнь. Один… Один… Нужно добраться на явку, рассказать о судьбе Софьюшки и уйти в подполье.

Остальное Николай помнил плохо — на явку пришел под утро. Пароль проговорил с трудом. Ноги в носках изранил в кровь. Пиджак оказался без рукава. О событиях этой страшной ночи говорил сбивчиво. Его уложили в кровать, напоили чаем с мятой и расспросами не беспокоили. К тому же о провале типографии на явке уже знали и очень жалели Софьюшку. Утром хозяин, безногий сапожник, ему дал три рубля на дорогу, фальшивый паспорт и явку в Саратов, в дом секретаря земской управы Голубева.

Мария Петровна выслушала его спокойно, посоветовала поскорее все забыть и отвела в мастерскую пряток. Там он встретил прекрасных людей, но всем сердцем тосковал о своей былой жизни в типографии на Охте.

Блуждания и волнения не прошли даром, он заболел чахоткой и сильно похудел. По ночам он уже не видел леса близ родной деревни. Нет, он видел лицо Софьюшки с расширенными глазами, слышал выстрелы да стук срываемой двери. И лунную дорожку, затканную серебром, что протянулась от луны до самого домика на Охте.