Мастерская пряток - Морозова Вера Александровна. Страница 49

Карпов нырнул куда-то за печь. Долго возился и достал бомбы, уложенные в ящике. И протянул Марии Петровне три штуки.

Борис Николаевич напряженно думал о своем. С палками да дубинками против полиции, вооруженной до зубов, не выстоять. Оружие, оружие и еще раз оружие необходимо рабочим дружинам. И ради этого святого дела он готов и голову сложить. Для революции, для победы рабочего класса можно и нужно жизнью рискнуть, на каторгу пойти.

Тишину разбудила кукушка. Выскочила на крылечко, покрутила хвостиком на пружинке, закивала головкой и прокуковала пять раз.

Мария Петровна вздрогнула от неожиданности:

— Напугала, противная! А времечко-то бежит… Пора и в путь. За бомбы спасибо. Порох доставят в среду с этим же поездом. И все остальное тоже привезут… Оболочек пока хватит, потом передадите через связного, сколько еще нужно. — Мария Петровна, стараясь скрыть волнение, бомбы уложила в саквояж. Подумала и закрыла полотенцем: — Клушей стала, укладываю бомбы, словно куриные яйца.

Зотов смотрел, как исчезали бомбы в саквояже, и дивился, как споро она их убрала. Рискует жизнью и знает об этом. А все делает неторопливо, даже с ленцой. Дома девочки, такие крохотные… А как рискует! Коли арестуют с таким грузом, то каторга, и притом пожизненная. В поезде можно и на шпиков налететь. Конечно, она о риске не думает. Есть одно слово — нужно…

Мария Петровна водрузила очки, старательно заправила дужки и начала прощаться. Взяла в руки саквояж и сказала:

— Провожать не нужно… Береженого бог бережет, как говорит моя Марфуша… Зотов, не посрами себя и помни о конспирации… Ты, братец, с ней в больших неладах.

Погода резко изменилась. Ветер разогнал тучи. Сияло солнце, заливая светом и теплом городок. Громко кричали птицы, устраиваясь на гнездовья. Разрезали воздух острыми крыльями стрижи. После дождя крыши домов казались особенно яркими. На ветках кустарника проступали едва приметные почки. И только рябина горела красными кистями. Ягоды, сорванные непогодой, устилали дорожки и пламенели, как сгустки крови.

Мария Петровна прибавила шаг, стараясь не встряхивать саквояж. И дорогу выбирала ровную, чтобы ненароком не споткнуться. В голубом воздухе послышался далекий гудок паровоза, и она заспешила, боясь опоздать на поезд.

РОЗОВЫЙ ДОМ В КРЕПОСТИ

Шел 1905 год.

Голубевы всей семьей переехали в Петербург.

Многое изменилось в жизни Лели и Кати. Прошли три года после описываемых событий. Леля стала совсем большой и начала ходить в женскую гимназию. И Катя повзрослела. Вытянулась. Вместо мышиных хвостиков — косы. Щеки с ярким румянцем. На лице лукавые глаза и вечно смеющийся рот. Смеялась она всегда, чем очень удивляла Лелю. Смеялась, когда и плакала. Словно слезы случайно катились по круглым щекам. Просто так — для порядка.

Леля была другой — замкнутой и молчаливой. Смеялась редко, много читала и до боли любила маму.

Мария Петровна заметно постарела. Конечно, Леля с этим не соглашалась, но так утверждала Марфуша. Для Лели Марфуша — большой авторитет. Слова ее многого стоили. Она также изменилась — сделалась полнее и ругалась, что платья да юбки стали малы. И действительно, в своих необъятных юбках казалась огромной. Круглое лицо в неизменном цветастом платке, то в светлом, то в темном. Громкий голос ее слышался во всех комнатах, будто одна Марфуша заполняла всю квартиру.

Марфуша все так же баловала и жалела девочек, но теперь главное место в ее жизни, как понимала Леля, занимала мама. Мама стала другой. Она сделалась меньше ростом, волосы поседели, и в глазах такая печаль, что смотреть больно. Катя обрадовалась, когда мама стала постоянно носить очки: ей казалось, что через очки не будет видно ее глаз.

Но она ошиблась — мамины глаза сделались еще больше и с такой же грустью и болью смотрели на девочек. И говорила она мало, только самое необходимое. Всего несколько слов. И Леля внимательно слушала эти слова и всегда им следовала. Даже Катя присмирела и почему-то каждый разговор с мамой заканчивала слезами.

У Лели и Кати умер папа. Случилось это неожиданно. Папа последнее время болел, много кашлял, часто хватался за грудь. Кабинет его пропах лекарствами. Доктор приходил ежедневно, стучал по папиной спине, как говорила Катя, и качал головой. Мама почернела, и скулы стали заметными. Она не плакала, но лицо ее будто свело от боли. Однажды ночью папа закричал страшным голосом. Мама бросилась в кабинет, Марфуша — за доктором. Девочки замерли в детской и поняли, что произошло несчастье.

И вот папы не стало. В квартире завесили зеркала простынями, затянули черным крепом люстру в гостиной. В доме появилось много цветов, которые, как казалось Леле, пахли смертью. Парадная дверь почти не закрывалась. Приходили какие-то важные господа в черных костюмах и с черными бантами в петлицах. Они долго трясли руку маме и говорили хорошие слова.

Леля и представить не могла, что ее папу, который, как себя Леля помнит, всегда сидел за письменным столом, почитало такое множество людей. И не знала, что папа был таким известным человеком и «надеждой земцев». Так говорили о нем важные господа.

Марфуша, в черной кружевной косынке, с распухшим от слез лицом, словно ее покусали пчелы, прижимала девочек к груди и жарко шептала:

— Сиротинки мои, ненаглядные…

Катя горько-горько плакала.

В смерти папы мама винила себя. Это она настояла на переезде в Петербург. В Петербурге легкие не выдержали вечной сырости, как говорила Марфуша, и папы не стало.

Потом квартира опустела. Дверь папиного кабинета закрыли, Леля стала на цыпочках прокрадываться мимо кабинета, словно боялась разбудить папу. Девочки ходили в черных платьицах. Правда, Катя при каждом случае вплетала в косы красный бантик или голубой. Какой могла раздобыть. Марфуша в ужасе всплескивала руками, а мама целовала Катю и разрешала не снимать бантик.

Квартира в Петербурге большая. В сером мрачном доме с каменными львами, которые стерегли подъезд. Катя быстро подружилась со львами и привязывала им ленточки шелковые, чем умиляла Марфушу.

Петербург Леле понравился. Улицы такие ровные. Дома громадные, и окна зеркальные, как витрины саратовских магазинов. Но больше всего она любила Неву. Гранитные набережные, украшенные львами, с отлогими спусками к реке, захватывали ее воображение. Нева торжественно катила волны, лишь изредка слабый всплеск наползал на гранитные ступени. С воды тянул прохладный ветерок и освежал лицо. Леля широко вдыхала морской воздух, который так отличался от обжигающего дыхания Волги.

Чаще всего они ходили с мамой к Петропавловской крепости. Высоко в небо взвивался золотой шпиль. Горели купола собора Петра и Павла, расположенного в крепости. Они останавливались на крохотном мостике, который назывался Иоанновским, и мимо них проезжали кареты. Только не нарядные и быстрые, как на улицах города, а тяжелые и мрачные, оседавшие на рессорах, запряженные четверкой сытых лошадей. Кареты были выкрашены темно-синей краской и казались черными. На окнах густая решетка. Рядом с кучером восседал жандарм, руки его опирались на шашку. И лицо угрюмое. Подбородок, подхваченный кожаным ремешком фуражки, делал его каменным. Глаза злые. Жандарм сидел на облучке и часто оглядывался на карету.

В окне кареты виднелся человек. Лица его невозможно рассмотреть. Но Леля знала, что это узник. И сразу менялось лицо мамы. Мама нервничала, потому что узника увозили в крепость в заточение.

В крепости его посадят в камеру, напоминавшую каменный мешок, и начнут допрашивать. В крепость в основном увозили политических — это Леля не раз слышала от мамы. Политические боролись с царем за свободу. Показаний на допросах не давали и их наказывали, сажали на хлеб и воду, лишали свиданий с родными, запрещали прогулки. В камерах сыро, по стенам просачивалась вода (Петропавловская крепость размещалась на острове), и от голода и плохих условий у политических развивался туберкулез. Заболевали легкие, как у папы, и многие погибали.