Тяпа, Борька и ракета - Баранова Марта Петровна. Страница 14

Летчики рассказывали разное. У одних появлялась тошнота и головокружение, как при качке на море. Другие не могли справиться с собственными руками и ногами. Третьи представляли, что они лежат в гамаке; им было очень приятно, и они говорили, что невесомость — лучший санаторий для отдыха.

Но, может быть, последние ошибались, как и французские пилоты воздушного шара «Зенит»? Может, они просто не чувствовали опасности?

Улетели ввысь ракеты. Их пассажиры — черепахи, крысы, мыши, собаки, — как и летчики в параболическом полете, теряли на время вес. Но уже не на несколько секунд, а на несколько минут. Целые и невредимые животные спускались на парашюте.

Три, пять, десять минут были они в невесомом состоянии. Пока все было хорошо.

Ну, а часы? А дни?

Конечно, Дронов, профессор, Елкин и все другие, кто готовил Лайку к полету, надеялись, что сердце космонавта будет биться и часы и дни. Но тут же их тревожили новые опасения. Как Лайка поведет себя, потеряв опору под ногами? Ведь даже царь зверей — лев цепенеет, когда в цирке качается на качелях. Он может взмывать над головами зрителей, и это не опасно: лев так напуган, что не шелохнется. Известен и такой случай: один тигр, которого везли в зоопарк в самолете, облысел от нервного потрясения.

Не перепугается ли так сильно Лайка? Будет ли двигаться, есть? Все было загадкой для врачей.

Многоступенчатая ракета — целый ракетный поезд — умчала второй спутник с Лайкой.

Третьего ноября того же 1957 года люди узнали и полюбили смелую собаку. Они рассматривали ее портрет в газетах, и им было и радостно и грустно одновременно. Радостно потому, что видели первого космонавта, грустно потому, что знали: космонавт не вернется.

Лайка, милая верная Лайка, как ты обрадовала ученых всего мира! Слабый стук твоего сердца, который летел с тысячекилометровой высоты, заглушил для них все иные звуки.

И на бумажной ленте самописцы чертили рисунок, похожий на силуэт города с выступающими шпилями высотных зданий.

Билось, билось сердце космического пассажира!

В институте был праздник. Над Землей летало первое живое существо, о котором можно было сказать всё двумя старыми греческими словами: космос — Вселенная, наутика — плавать! Плывущий во Вселенной. Космонавт! Он вышел из этих стен.

Бумажная лента рассказала врачам, как взревели ракетные двигатели, и Лайку напугал страшный шум. (Да что Лайку! На ракетодроме от воя двигателей и бывалым летчикам становится иногда не по себе.) Некоторое время Лайка вертела головой, потом огромная тяжесть прижала ее к полу, и сердце ее забилось в три раза быстрее — ракетный поезд пробивался сквозь атмосферу, — как вдруг все сразу стихло, и собака от неожиданности вскинула голову, оказавшись в неподвижной пустоте.

Хорошо, что Дронов приучил ее переносить свинцовую тяжесть тела. Как и после катания на центрифуге, грудь Лайки расправилась, сердце постепенно успокаивалось. И хотя на земле Лайка никогда не была в таком странном состоянии легкости, она не испугалась. Отдохнув, осмотрелась. Потом лапы плавно оттолкнули тело от пола, и космонавт сделал первые шаги в невесомости.

Врачи окончательно решили спорный вопрос: невесомость не опасна для жизни! Конечно, человеку труднее, чем Лайке, привыкнуть к тому, что не будет ни верха, ни низа, ни опоры под ногами. Ведь кружится у многих голова у обрыва, кружится даже при одной мысли, что можно упасть. Но человек — хозяин своих чувств, ощущений привычек. Чудесно владеет своим телом балетный танцор, уверенно летит с трамплина лыжник, гонится за рыбой с ружьем в руках подводный охотник, не боится высоты летчик. Человек может научиться плавать в воздухе! Он привыкнет владеть своими руками и ногами, которые сразу станут необыкновенно сильными, научится пить из мягких пластмассовых бутылочек, выдавливая из них воду, и будет легко, как муха по потолку, ходить вниз головой в магнитных башмаках.

Можно было лететь на Луну. Можно было придумать космический санаторий для сердечнобольных. Можно было просто сидеть в воздухе. Все это разрешала своим открытием Лайка.

Семь дней жила она в спутнике. На восьмой кончился кислород…

А в институте осталась стоять пустая клетка. К ней прибили табличку: «Здесь жила Лайка». И никого в эту клетку не пускали.

Пустая клетка напоминала о том, что следующего космонавта надо вернуть на Землю.

Добрый карандаш

Зима забаррикадировала Борькину улицу сугробами. И теперь, просыпаясь по утрам, он слышал, как состругивают снег с тротуаров лопаты дворников.

На пустыре за пограничным домом открыли каток, и в самом центре его, там, где когда-то двое смельчаков запускали ракету, домоуправ установил елку. Борька видел однажды собственными глазами, как вокруг нее катались, взявшись за руки, Гена и Любка. Гена, изогнувшись ласточкой, сделал на одном коньке восьмерку. И Любка, в красном свитере и такой же красной шапочке, тоже сделала восьмерку. Потом они стояли, разговаривали. Снег сверкал на Любкиной шапочке золотыми блестками. Любка улыбалась Генке так, словно она была не Любка, а фея.

Все были счастливы, даже домоуправ. Он совсем забыл про историю со взрывом. Но остались в доме молчаливые свидетели неприятного события, которые волновали Борьку больше упреков. Ему попадались на глаза то маленький пестрый матрац, на котором в углу за диваном спала Тяпа, то ее жестяная миска на кухне, в которую заботливая хозяйка еще недавно складывала кости. Хуже всего было тогда, когда начинались разговоры, какой, мол, ласковой и умной собакой была пропавшая. В такие минуты Борька не выдерживал, хватал шапку и, не говоря ни слова, исчезал из дому. Он носился по улицам, придумывая на ходу сотни вариантов спасения Тяпы. Обычно Борька так увлекался, что не замечал наступающей темноты и возвращался домой, когда дом уже сверкал огнями.

«Вот он — домище какой, — поглядывая на освещенные окна, вздыхал Борька. — Может, две тысячи людей живут в нем, а может, и больше. И никому нет дела до того, что где-то замерзает Тяпа. Генка? Лучше о нем не думать. Наверное, сидит изобретает ракету. Или с отцом журналы рассматривает. Каратовым почтальон приносит столько журналов, что и названий всех не упомнишь».

Еще совсем недавно Борька завидовал Гене: у того отец журналист, а у него обыкновенный токарь. Но после того как весь 6 «А» побывал на «Шарике» (так ласково зовут приятели отца свой завод шарикоподшипников) и Борька увидел там протянутый через весь цех плакат «Равняйтесь на товарища Смелова!» — у него словно глаза открылись.

Вечером, когда отец принялся, по обыкновению, пить чай из большой кружки с цветочками, Борька уселся напротив и стал разглядывать его брови, глаза, нос так пристально, что старший Смелов даже встревожился.

— Ты что это на меня уставился? — изумился он. — Я тебе кто — Аполлон Бельведерский? Иди-ка ты лучше спать.

И Борька отправился спать, унося в сердце тепло от мысли, что рядом с ним, под одной крышей, живет человек, на которого все равняются…

«Может, пойти домой, сыграть с отцом в шахматы? — Борька посмотрел на свои окна и сразу же раздумал: — Нет, еще погуляю. Отец, видно, сидит за чертежами, раз зеленая лампа горит…»

Когда ты один и тебе грустно, мысли плывут непрерывно. И кажется, что и домa, и заборы, и уличные фонари внимательно слушают тебя. Вещи — отличные собеседники и никогда не прерывают речей. И если ты внимателен, они и сами расскажут тебе немало интересного.