Голова античной богини - Дворкин Илья Львович. Страница 8

И вдруг застыл.

А что будет с мамой? Он у неё один-единственный родной человек на всём свете. Что с ней станет?

Сколько он так просидел, Костик не помнил. Потом медленно-медленно стал раздеваться.

Был полдень. Часа два он просидел взаперти. А потом стало невмоготу. Захотелось в уборную. Для этого надо было выйти, пройти через двор. Там, в самом углу, лепились друг к другу пять узких домиков. Сколько хозяев, столько домиков.

Он встал. Надо идти. Будь что будет. Прут Костик решил взять с собой, и всё равно он боялся. Здорово он трусил. Самому было противно. Потому что есть несколько вещей, которых порядочный человек терпеть не может, из них две особенно: трусость — сестру предательства и бесчестности — и жадность.

Костик осторожно вышел на крыльцо и увидел, что у самого его дома Славка, Оська и двое других мальчишек колотят какого-то незнакомого мальчишку.

Худощавый, небольшого роста, в располосованной морской тельняшке, он яростно и молча отбивался.

Делал он это здорово! Пока те четверо, суетясь и мешая друг другу, размахивали руками, пытаясь стукнуть его, мальчишка проворно успевал ответить каждому.

Он крутился среди них, как волчок — бледный, с плотно сжатыми, уже разбитыми губами, яростный и молчаливый.

Сразу видно было, что опыта у него по этой части не занимать стать.

Вот Славка захотел применить свой излюбленный подлый приём — из-за спин дружков ударить ногой, — замахнулся и тут же с воплем шлёпнулся задом оземь: мальчишка молниеносно перехватил его ногу, с вывертом дёрнул.

Но пока он занимался Славкой, трое других навалились на него, сбили с ног.

И тогда Костик бросился на помощь. Больше он не мог терпеть, слишком уж часто он бывал на месте этого мальчишки. И тут случилось чудо.

Увидев его, все четверо оставили свою жертву и с криками бросились врассыпную.

Только тогда Костик вспомнил, что у него в руках прут. Ему и в голову не пришло пустить его в ход, он просто позабыл, что прут у него в руках. Но они, видимо, решили иначе.

Костик остановился в двух шагах от мальчишки. Отбросил прут. Вытер о штаны разом вспотевшие ладони. Ему стало стыдно и противно. Мальчишка ещё лежал.

Костик подошёл, чтобы поднять его, и отшатнулся, потому что мальчишка молниеносно вскочил на ноги и принял боевую стойку.

Но в следующий миг он уже разобрал что к чему и улыбнулся припухшими губами. Зубы у него были белые-белые, а один, передний, рос чуть криво. Но это было почему-то даже красиво. Ничуть это не портило его лицо.

— Это ты их шуганул? — спросил он. Голос у него был хрипловатый, но это тоже показалось Костику почему-то приятным. Вообще удивительно хорошее у парнишки было лицо, какое-то всё нараспашку. И вроде бы ничего особенного — волосы белобрысые, выгоревшие, загорелый дочерна, глаза светлые, совсем прозрачные. А на левой щеке — тонкий голубоватый шрам.

— Спасибо, — сказал он и усмехнулся. — А здорово они тебя дрейфят. Видно, давал ты им звону.

Костик смутился, пожал плечами.

— Слушай, что они, сумасшедшие? Я только сегодня приехал, погулять вышел, не успел шагу шагнуть, слова им не сказал поперёк, а они, понимаешь, набросились. Ну у вас и порядочки!

В это время Славка и его дружки завыли на всю улицу разные слова, ругаться стали.

— Эгей, кацап, пиши письма! Генька тебе ноги вырвет, спички вставит. Пустит он тебе юшку!

— Это кому? — спросил мальчишка.

— Мне.

— Ясно. А что такое кацап?

— Это здесь приезжих так называют.

— Значит, я тоже кацап?

— Значит.

Мальчишка подобрал прут Костика, оглядел его внимательно, покачал головой.

— Ничего себе оружие! Вот у вас до чего дошло. Серьёзные дела.

Он поглядел Костику в глаза.

— Тебя как зовут?

— Константином. Костей.

— А меня Стас, Стаська.

Они помолчали. Они поглядывали друг на друга и ковыряли босыми пятками землю. Это были очень важные минуты. Решающие.

Кто знает, как бы пошла жизнь Костика в этом городе дальше, разойдись они молча или случайным словом обидь друг друга.

А это просто было сделать — мальчишки были как два волчонка — настороженные и недоверчивые. Всего год назад кончилась страшная война, и помнили они её прекрасно.

Но каждый инстинктивно чувствовал друг в друге союзника.

И они нравились друг другу. Это уж точно. С первого взгляда понравились.

— Слушай, Костик, у тебя иголки с ниткой не найдётся? А то эти воинственные туземцы, видал, что с моей «морской душой» сделали? — Стас оттянул на животе выцветшую тельняшку. Рукав её был почти начисто оторван, на чём только держался, непонятно, на спине языком висел клок.

— Пойдём, — сказал Костик. — Вот мой дом.

И они пошли к нему.

Вечером был жуткий тарарам, вопли на всю улицу.

Генкина мама — огромная женщина с невероятной толщины руками и ногами — пронзительным голосом орала:

— Это што же такое получается? Рятуйте, люди добрые! Дитё убили. Генечку, кровиночку мою, убили! Железной палкой по голове убили!

Рот её был похож на напряжённую букву «о», а голос острым визгом сверлил воздух.

Она без передышки выкрикивала несколько фраз, потом умолкала, швыряла в рот десяток калёных семечек, с немыслимой быстротой лузгала их, сплёвывала шелуху и снова кричала:

— Понаехали всякие! Сели на нашу трудовую шею! Выковыренные! Генечку убили!

В её устах «выковыренные» означало «эвакуированные».

Работала она на рынке, в рыбном ряду. Торговала знаменитым азовским рыбцом, а из-под полы — браконьерской паюсной икрой, которая ценилась в те времена на вес золота, вернее сказать — на вес хлеба, которого всегда не хватало.

Она держала за руку упирающегося, смущённого Генку. Голова его была неумело, вкривь и вкось перевязана. А бинтов накручено столько, что хватило бы на несколько раненых.

Костик видел, что Генка готов сквозь землю провалиться от стыда, дёргался, хотел вырвать руку, но не тут-то было. Мамаша его слона могла за хвост остановить. Сплюнув шелуху, она набирала в грудь побольше воздуха для следующего залпа.

— Генечку, кровиночку мою, убили! — равнодушно заводила она. — Этот бандит всех наших деточек изуродовает.

Бледная, взволнованная мама стояла в дверях. Костик и Стас притаились за её спиной, подглядывали за Генкой и его мамашей.

Сперва Костику было страшно. Боялся он не за себя — за маму. Но потом увидел вдруг, что у неё вздрагивает спина. Он испугался ещё больше. Он решил, что она плачет, плачет перед этим бомбовозом. Но она не плакала. Она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Наверное, это действительно было смешно. Здоровенный Генка, которому Костик не доставал до подбородка, кулаков которого даже взрослые мужчины побаивались, выступал в роли обиженной деточки. И лузганье семечек в паузах между равнодушными и заунывными (будто необходимую работу выполняла) воплями его мамаши, Наверно, смешным был и контраст между огромной тучной торговкой, известной по всему городу скандалисткой, и тоненькой хрупкой мамой, потому что высыпавшие из своих домов соседи покатывались со смеху. Для них это был бесплатный спектакль.

Но Костику не хотелось смеяться. Он весь раздулся от гордости. Он чувствовал себя победителем.

Воспользовавшись паузой перед очередной серией криков, мама вытолкнула Костика перед собой и сказала:

— Ну поглядите на этого бандита, который убил вашу деточку. Поглядите на его лицо. Видно, довели парня, если он уж на вашего дылду бросился.

Генкина мама деловито оглядела Костика заплывшими глазами, удовлетворённо хмыкнула и совершенно спокойным голосом сказала: