Преступление у Зеленой тони - Кравченко Всеволод. Страница 15

— Да мы же сами ее видели! — вступила в разговор Аленка. — И чешуя от рыбы на сиденье…

— Расстояние между колесами тоже совпадает, — добавил Ленька. — Да ты сам подумай, разве станет Богдан таким грязным делом заниматься? А Сенька… Сам знаешь, что это за тип…

Сенька Жигун, и правда, пользовался недоброй славой в Крышичах. Человек он был пришлый, не местный. Года четыре назад неподалеку от Крышич целое лето работала большая группа геологов-разведчиков, и Сенька был у них шофером. Потом за пьянство и какие-то махинации его уволили, но Сенька никуда не уехал, а подкатился к одной вдове, Агате Махнач, и остался жить в Крышичах. Никто бы не сказал о нем худого слова, живи он честным трудом, как все. Но у Сеньки были иные планы. На работу в колхоз он выходил только для отвода глаз, а сам занялся спекуляцией — скупал по всей округе сушеные грибы, ягоды и возил на продажу в Ленинград и Киев. Потом стал спекулировать самогоном. Словом, жил паразитом. Как-то мозырская милиция накрыла его, и попал Сенька в тюрьму, но какой-нибудь год спустя вернулся и теперь вот снова слоняется по деревне, что тот волк по лесу. Жить хочет с размахом, а работы не любит. Купил себе мотоцикл и гоняет на нем целыми днями. Куда, чего? — никто не знает.

— Снова все запуталось! — безнадежно махнул рукой Петрусь. — Поди разберись…

— А по-моему, и думать не стоит насчет Богдана! — сверкнула глазами Аленка. — Все ясно, Сенькина работа! И колеса такие же, и чешуя…

— Нет, — возразил Ленька, — раз уж так получилось, нужно проверить…

Но не успел Ленька рассказать друзьям, какую он задумал операцию, чтобы разоблачить вора, как вдруг из кустов с победным окриком выскочила Настенька.

— А-а!.. Вот вы где! — радостно кричала она. — И ты тут, Ленька-трезвонька! А деду не хочешь помогать!..

— Хлопцы, ш-ш-ш!.. — приложил Ленька палец к губам. — Разбегайтесь по одному и — к реке! Там расскажу!..

Настенька немало удивилась, когда все пятеро бросились от нее наутек — кто в глубь крушинника, кто к реке. Она постояла-постояла, обиженно надула губки и медленно побрела домой, к деду — жаловаться на людскую несправедливость.

«Невошпитанные» люди

На землю постепенно опускались тихие летние сумерки. Вот, вздымая облака пыли, возвращаются с поля и разбредаются по дворам медлительные, задумчивые коровы, пугливые овцы. Вот затих треск молотилки на гумне, последний раз звякнул молоток в кузнице. Одна за другой пригрохотали в гараж из далеких и близких рейсов колхозные автомашины. Умолкли смех и крики детишек на выгоне. Угомонилась улица, не проскрипят нигде ворота, не подаст голос колодезный журавель. Над Припятью, отражаясь в неподвижной речной воде, загорелись красные и синие огоньки бакенов…

Летом, как следует наработавшись за день, люди в деревне рано ложатся спать: завтра с восходом солнца для них начнется новый трудовой день, полный извечных крестьянских забот, — нужно убирать хлеб, приводить в порядок огороды, заготавливать силос, брать лен… И вот один за другим гаснут в окнах огни, и над деревней воцаряется ночная тишина.

Только в одной избе, в том конце деревни, что ближе к лесу, светится окно. Правда, свет тусклый, едва заметный, не от электрической лампочки, что висит под потолком, а от какой-то старинной коптилки. В доме не спят — по стенам время от времени пробегают длинные нескладные тени…

Это изба Агаты Махнач, у которой вот уже четвертый год как поселился бывший шофер Семен Жигун.

Сенька подходит к окну, глядящему на реку, настежь распахивает его и, высунувшись чуть не до пояса, долго к чему-то прислушивается. Но на реке ничего не слыхать, лишь в прибрежном ивняке пронзительно кричит какая-то ночная птица да кое-где на улице лениво брешут бессонные собаки.

Сенька оборачивается, достает из-под лавки корзину и, даже не глядя на Агату, тихо приказывает:

— А ну, посвети…

Он идет в сени, отворяет дверь в пристройку, которая служит кладовой, и, откинув крышку погреба, спускается по лестнице вниз. Агата, молодая еще женщина с красивым, но опечаленным чем-то лицом, вздыхая, покорно идет за ним, склоняется над холодным зевом погреба и, вытянув руку с коптилкой, освещает его. Сенька пробирается в погребе в самый угол, отбрасывает там старые, запыленные лохмотья и на секунду замирает, глядя на внушительный ряд бутылок, тускло поблескивающих холодным стеклом. Потом берет одну из бутылок, вынимает затычку и прямо из горлышка делает два-три глотка, кривится, сплевывает и, заткнув бутылку, ставит ее в корзинку.

— Ох, Семен, — вздыхает Агата, — и зачем тебе все это? Чует мое сердце, не кончится это добром…

— А ты помолчи, не каркай!.. — грубо обрывает ее Сенька, запихивая в корзину очередную бутылку. — Раскаркалась тут… Не твое дело!

Но женщина не унимается:

— Сам же говоришь, инспектор гонялся. Значит, приметили. Поймают тебя, помяни мое слово…

— Замолчи, слышишь? — гаркает Сенька, с угрозой сверкнув глазами.

Обиженно поджав губы, женщина умолкает, лишь рука, в которой она держит коптилку, мелко дрожит.

Между тем Сенька с наполненной бутылками корзиной вылез из погреба. Уже в комнате глянул на свои часы, заторопился:

— Гаси свет и ложись спать…

Агата послушно погасила коптилку, поставила ее на припечек и, не переставая вздыхать, пошла в боковушку за дощатой перегородкой.

— Глупая ты баба, — негромко бросил ей вслед Сенька. — Знаешь, сколько я сегодня за утро огреб? Ты месяц будешь спину гнуть в своем колхозе, а того не заработаешь…

— Так разве у нас чего не хватает или ты голодный сидишь? — отозвалась из-за перегородки Агата. — А поймают — снова в тюрьму пойдешь.

— Никто меня не поймает! Слышишь?.. Ни-и-кто!..

Вдруг Сенька насторожился, высунул голову в окно. Где-то далеко на реке возник едва уловимый монотонный перестук мотора. Какое-то время Сенька приложив ладонь к уху, напряженно прислушивался. Потом, убедившись, что не ошибся, осторожно, чтоб не стукнуть, прикрыл окно.

— Ну вот, Шепелявый едет…

Агата еще раз тяжко вздохнула за перегородкой.

Сенька впотьмах накинул на плечи пиджак, снял с крючка шапку. Накрыл старой стеганкой корзину с бутылками и взял ее под мышку.

— Ты дверь не закрывай, скоро вернусь, — уже с порога бросил он жене.

Когда Сенька, чуть скрипнув дверью, вышел во двор, стук моторки на реке был уже слышен совсем отчетливо. Она шла снизу, со стороны Наровли. Сенька постоял немного во дворе, воровски озираясь вокруг. На улице было безлюдно, темно, только вдалеке, на колхозных фермах, горели электрические фонари.

Не заметил Сенька, как в ту секунду, когда он шагнул через порог, за угол дома неслышно метнулась легкая тень. Потом, когда он уже подходил к сараю, из-за дома дважды мигнул огонек карманного фонарика. В ответ ему в ивняке на берегу тоже дважды вспыхнул едва приметной точкой фонарик…

Осторожно протиснувшись через лаз в заборе, Сенька вышел за сарай и протоптанной в картошке тропинкой напрямик подался к реке. Стук мотора раздавался уже совсем близко, и, спустившись с пригорка на влажную луговину, Сенька прибавил шагу. Впереди поднялась темная стена ивняка. Еще раз оглянувшись, Сенька решительно нырнул в эту непролазную чащу.

Минут через пять мотор на реке вдруг заглох и стало слышно, как кто-то веслом осторожно подгребает к берегу. Как ни темна была ночь, но, приглядевшись, можно было различить в лодке силуэты двух мужчин. Едва лодка причалила к берегу, один из мужчин, заслонив рот ладонью, негромко свистнул раз и другой. Тотчас же из лозняка послышался ответный свист. Мужчина в лодке наклонился, достал из-под лавки увесистый, перевязанный бечевкой пакет и бесшумно спрыгнул на песок. Второй как сидел, так и остался сидеть на корме у мотора.

Человек со свертком сделал несколько шагов к кустам, остановился, постоял и снова тихонько свистнул. И снова в ответ ему, на этот раз уже совсем близко, раздался приглушенный свист.