Дети железной дороги - Несбит Эдит. Страница 30

Вскоре пришел доктор Форрест. Он осмотрел Питера, сделал перевязку и сказал, что Питер в течение недели не должен наступать на больную ногу.

– А он не будет хромать? Или, не дай Бог, костыли? Или шишка на ноге? – срывающимся шепотом спрашивала Бобби, когда доктор вышел на крыльцо.

– Что вы, голубушка, Бог с вами! Через неделю будет бегать, как ни в чем не бывало. Не из-за чего вам сокрушаться, добрая Матушка Гусыня.

Потом, когда мама пошла проводить доктора и выслушать последние напутствия, а Филлис вышла в кухню поставить чайник, Бобби и Питер смогли наконец поговорить с глазу на глаз.

– Доктор говорит, что ты не будешь хромым или увечным.

– Не хотелось бы, конечно, быть посмешищем, – угрюмо процедил Питер, но по всему чувствовалось, что весть его обрадовала.

– Питер, пожалуйста, прости меня, – помолчав, сказала Бобби.

– Все в порядке! – грубоватым тоном ответил Питер.

– Я во всем виновата, – продолжала сестра.

– Чего там!.. Я вел себя не лучше.

– Если бы мы не ссорились, ничего бы не случилось. Давай больше никогда не будем ссориться. Надо мне было раньше прекратить спорить.

– Чепуха! Я бы все равно, наверное, не успокоился. А потом ссора тут не имела такого уж большого значения. Я с таким же успехом мог бы напороться на мотыгу, или сунуть руку в косилку, или угореть. Мало ли бывает несчастных случаев без всяких ссор?

– Все равно не надо было ссориться, – со слезами в голосе продолжала Бобби, – ты вот теперь лежишь, тебе больно.

– Если уж говорить начистоту, то дело в твоей неловкости. Можешь в воскресной школе покаяться в невольном прегрешении. Будет грустно, если ты из-за этой истории превратишься в зануду.

– Не превращусь. Но только тяжело, когда изо всех сил стараешься быть хорошей, а все равно однажды поступаешь плохо.

(Разговор затягивается, – прости меня, любезный читатель!)

– Все равно можно считать, что все кончилось хорошо. Потому что ведь если бы ты покалечилась, было бы гораздо хуже. И я рад, что это не ты, а я. Во-первых, ты лежала бы на диване как страдающий ангел. А во-вторых, домашнее хозяйство окончательно пришло бы в запустение. Я бы этого не вынес.

– Но я ведь не покалечилась!

– Но могла бы!

– Но ведь не я же страдаю, а ты!

– Дети, вы что, опять ссоритесь? Опять? – спросила вошедшая в комнату мама.

– Нет, мама, – ответил Питер, – мы просто говорим… Если мы в чем-то не согласны друг с другом, это еще не называется «ссоримся».

Мама вышла, и тогда Бобби напустилась на Питера:

– Я виновата в том, что ты покалечился. Никто, кроме меня. Но что ты обозвал меня «занудой», – ты после этого просто скотина!

– Ну хорошо, – неожиданно спокойно ответил Питер. – Положим даже, что я скотина. Но в твоем характере есть что-то… Когда я упал, ты, с одной стороны, потеряла голову, а с другой – взялась рассуждать, трус я или не трус. Тебе надо следить за собой, и если тебе приходит на ум что-нибудь занудное, ты вовремя себя останавливай.

– Хорошо, я буду за собой наблюдать.

– А теперь заключим мир, – многозначительно произнес Питер. – Похороним свои томагавки в волнах минувшего. Позволь, старый товарищ, пожать твою руку… Вообще-то я устал.

Он чувствовал себя усталым еще много дней, диван казался мальчику жестким и неудобным, несмотря на то, что ему подкладывали многочисленные подушки, валики и свернутые одеяла. Питера очень мучило то, что он не может никуда выйти. Чтобы слегка развеселить больного, диван передвинули под окно, и он мог видеть дымок от поездов, простирающийся над долиной. Но самих поездов не видел.

Бобби покачал у чувствовала, что быть няней при Питере ей совсем не легко: стоит ей заворчать, как обзовут занудой. Но потом это чувство прошло, и сам Питер признавал, что Бобби и Филлис ухаживают за ним замечательно. Иногда мама отпускала девочек погулять и ухаживала за Питером сама. Вспоминая слова Бобби, что «он же не трус», Питер старался не жаловаться на боль, хотя по временам ему было очень больно, особенно по ночам. Тогда он начинал читать молитвы – это ведь всегда очень помогает людям.

Кто-нибудь каждый день приходил навестить мальчика – то Перкс, то хозяин станции, то деревенские жители. Но время тянулось страшно, страшно медленно.

– Хоть бы книжку кто-нибудь принес, – говорил он с досадой, – а то у нас дома я уже все сто раз перечитал.

– Давай я схожу к доктору, – предложила Филлис, – он обязательно что-нибудь для тебя подберет.

– Ну да, – ворчал Питер, – про то, как люди болеют и как им плохо!

– Послушай, – предложила Бобби, – а не сходить ли нам к Перксу? У него дома куча журналов – люди их прочитывают и оставляют в купе. Мы сходим к нему.

И девочки отправились к носильщику. Когда они вошли, Перкс чистил лампы.

– Ну, что, выздоравливает юный джентльмен? – спросил он.

– Да, спасибо, только Питер страшно скучает. И вот мы и пришли спросить, не могли бы вы дать ему почитать журналы.

– Да, конечно! Как это я сам не догадался ему принести. Я вообще-то постоянно думаю про то, как бы его развлечь. И вот мне утром подумалось, что его могла бы очень позабавить морская свинка. Пожалуй, я попрошу моего знакомого занести ее вам.

– Как замечательно! Живая морская свинка! То-то Питер обрадуется! Но все-таки ему хотелось бы почитать журналы.

– Вот незадача. Я только на днях отнес их сынишке Снигсона – у него воспаление легких… Но у меня еще есть газеты, они тоже интересные, там много картинок.

И Перкс указал пальцем на увесистую пачку газет в углу.

– Подождите, я только найду бечевку и перевяжу их, – сказал он.

Потом носильщик вынул из пачки одну газету, расстелил ее на столе и сделал из нее аккуратный пакет.

– Тут много картинок, и если ему захочется их пораскрашивать акварелью, или цветными мелками, или тушью, то пусть. Мне они не нужны.

– Какой же вы хороший! – сказала Бобби, принимая пакет.

Газеты были тяжелые, и, когда девочка остановилась в ожидании, пока пройдет поезд, она поставила пакет на воротца. И случайно бросила взгляд на то, что было напечатано в газете, из которой Перкс сделал пакет.

Бобби схватила пакет и прижалась к нему лбом. То, что она прочла, поразило ее как молния. Газета была свернута на одном важном месте, и девочка не могла прочитать окончание заметки.

Роберта не помнила, как добралась домой. Но придя, она сразу убежала в свою комнату и заперлась. Там Бобби развернула пакет и еще раз просмотрела колонку. Она сидела на краю постели, руки у нее холодели, а лицо горело огнем. Дыхание было прерывистым.

– Да, теперь я знаю, – вслух произнесла она. Заметка имела заголовок: «Суд завершен. Вынесен окончательный приговор».

Осужденный носил ту же фамилию, что и ее отец. Он был признан виновным и приговорен к пяти годам принудительных работ.

– Папа! – шептала девочка, стиснув в руках газету. – Это неправда. Я не верю. Ты бы никогда не мог это сделать. Никогда! Никогда! Никогда!

Раздался стук в дверь.

– Кто там? – спросила Бобби.

– Это я, – раздался голос Филлис. – Чай готов. А потом пришел мальчик и принес морскую свинку. Скорее спускайся!

И Бобби вынуждена была сойти вниз.

Глава XI

Теперь Бобби знала тайну. Маленькая случайность – старая газета, свернутая в пакет, – открыла ей всю правду. Но она должна была сойти к столу и притворяться, что ничего не случилось. Девочка притворялась мужественно, но не слишком успешно.

Как только она вошла, все обратили внимание на ее покрасневшие глаза и бледное, заплаканное лицо.

– Бобби, дорогая, что с тобой? – бросилась к ней мама.

– У меня болит голова.

– Это правда? А больше ничего не случилось?

– Я уже в порядке.

И мама прочла в ее взгляде: «Не сейчас, не при всех».

Чаепитие вышло невеселое. Питер чувствовал, что у Бобби произошло что-то неприятное, и он не заводил никаких разговоров, лишь повторял то и дело: «Мне хлеб с маслом». Филлис захотела погладить сестру по руке, чтобы выразить ей сочувствие, и опрокинула свою чашку. Бобби стала переворачивать и вытирать скатерку, и это немного успокоило ее. Но все равно ей казалось, что это чаепитие никогда не кончится. Однако оно все же закончилось, как однажды кончается все на свете, и когда мама понесла в кухню поднос, Бобби поспешила следом.