Смотрящие вперед. Обсерватория в дюнах - Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Страница 12

— Ты к Фоме? — шёпотом спросила она.

— Угу.

— На вот, отнеси ему кусок пирога с мясом. Кто ему испечёт? Ты не говори отцу, куда ходишь. Не любит он Фому. — Она сунула мне завёрнутый в газету пирог, и я зашагал по тропе вдоль гудящих телеграфных столбов.

Отойдя немного, оглянулся. И таким маленьким показался мне сегодня деревянный домишко с его хлевами и огородом, затерянным среди широких пологих холмов.

К вечеру упал заморозок, и мелкие лужицы затянуло ледком. Лёд так славно похрустывал под ногами. Я нарочно ступал по застывшим лужам. Среди сухих блеклых кустарников прошлогодней полыни пробивалась зелёная-зелёная травка. Чабаны зовут эту травку щёткой. Степные табуны коней питаются «щёткой» всю зиму: под снегом она свежая. Цвели подснежники. Озера вскрылись ещё на прошлой неделе, но у берегов, среди засохших камышей, воду снова затянуло тонким слоем льда. Идти было очень хорошо: подмёрзшая земля словно пружинила. В лицо дул южный ветер, точнее зюйд-зюйд-вест. Кажется, он уже шестой день дул. Провода гудели протяжно и как-то тревожно. «И чего они так разгуделись?» — подумал я. Несколько раз я глубоко вздохнул и пытливо оглядел холмистую степь. Буроватые пологие холмы уходили далеко за синеющий горизонт. И я чего-то ждал, сам не знаю чего. Ещё было совсем светло, но в зеленоватом небе летел месяц.

Прежде это был запущенный участок, из-за него нередко выходила из строя вся воздушная линия. Отец сделал участок самым лучшим. Он отказался от помощи ремонтников, а когда нужен был подсобник, брал меня. Я вполне освоил эту работу, и было очень обидно, что отец не доверял мне осмотр, даже когда был болен. А ведь я не хуже всякого другого линейщика разбирался в линейных работах. Мальчишкой он меня считал, младенцем…

Я бегом поднялся по стёртым ступеням маяка, но Фомы не было. Ящик с инструментами и монтёрские «когти» валялись у порога, я чуть не споткнулся о них. На маяке, как всегда, гулял сквознячок. Фома держал маяк в чистоте, каждый день мыл пол, по-мужски, как моряк, — выльет на пол несколько вёдер солоноватой воды из негодного для питья колодца и шваброй разгонит её.

Я вытащил из кармана пирог и положил его в кухонный столик. Зазвонил телефон, я взял трубку. Это был дежурный линейного узла Сеня Сенчик. Он сразу узнал мой голос.

Надо было срочно исправлять повреждение. Я сказал, что Фома во дворе и уже собрался идти на линию. Сенчик обрадовался.

— Фома стал хорошо работать, взялся за ум, — сказал Сенчик. — На его участке за последнее время почти нет повреждений. А какие есть, то из-за погоды — проклятые боковые ветры!

Я густо покраснел.

— Значит, хорошо теперь? — переспросил я.

Сенчик повторил, что очень хорошо, и повесил трубку.

Я поднял ящик с инструментами, перевесил через плечо «когти» и, насвистывая, пошёл искать повреждение. Пока я исправлю, Фома тем временем подойдёт.

Повреждение линии было, очевидно, за Чёрной балкой. Участок этот проходит по руслу иссякшей реки, весной заливается водой, и линия на протяжении четырёх километров оказывается затопленной. Передвижение по трассе в это время года возможно только на «плавсредствах», как говорят линейщики, то есть на шлюпке, или, по-местному, бударке.

Маленькая замшелая шлюпка лежала на склоне холма, куда мы с Фомой вытащили её дней десять назад. Я сволок её вниз, бросил на дно ящик с инструментами и, загребая одним веслом то справа, то слева, поплыл вдоль затопленных столбов. Вода была холодная. Сухие камыши с треском ломались, когда в них врезалась шлюпка. Над водой провода гудели ещё громче и беспокойнее. На километр пути приходилось по шестнадцати столбов. Направляя лодчонку, я внимательно следил за регулировкой проводов. Приближаясь к опоре, переставал грести и тщательно осматривал арматуру, как это делал мой отец.

Отцу дали новый прибор, который назывался «искатель повреждений», только надо было научиться разбирать схему. Я научился этому ещё раньше отца, но не показывал виду. Приборов получили мало, поэтому дали их пока лучшим линейщикам. Сенчик говорил, что скоро получат и на остальных. У Фомы прибора не было, приходилось производить проверку с контрольного столба.

Раза два я обнаружил небольшое увеличение стрелы провеса проводов и влезал на столб, чтоб осмотреть вязки и состояние провода под вязкой. Наконец я нашёл в одном месте срыв изолятора и принялся торопливо исправлять повреждение.

Разрешения работать на своём участке Фома мне не давал, я самовольно принялся за это дело, сначала потихоньку от него, а потом, когда убедился, что он знает, — открыто. Очень я был благодарен Фоме, что он не мешал мне в выполнении моего замысла.

Мне не хотелось терять Фому, не хотелось, чтобы его перевели в другое место. Вот я и принялся исподволь приводить участок в порядок — каждый день после школы работал часа два-три. Уроки готовил вечером, хотя, признаться, у меня глаза смыкались — так спать хотелось. Чтобы не терять даром времени в школе, я схитрил: внимательно слушал учителя, записывал все в тетрадку или, делая вид, будто не понял, просил ещё повторить объяснение специально для меня и выучивал уроки ещё на самом уроке. Всё же я, кажется, снизил успеваемость, только учителя все равно ставили мне «пять» — по привычке.

На участке Фомы часть старых вязок была ослаблена сильными боковыми ветрами, и потому часто нарушалась регулировка проводов. Я заменил негодные вязки, укрепил слабо насаженные изоляторы кронштейнами, вообще проделал всяческую профилактику. Меня смущало только одно обстоятельство: почерк. Дело в том, что линейщики по качеству вязки узнают, кто её делал. Это так же, как по письму можно узнать, кто его писал, или по стилю книги — её автора. Не знаю, имел ли я свой почерк, но, во всяком случае, у меня не было такого, как у Фомы, и ни у кого такого почерка не было, даже у моего отца, как он ни старался. У Фомы от природы золотые руки. Он несколько раз подрался на ринге и стал чемпионом СССР. Все поражались, как легко ему досталась слава. На самом деле это было совсем нелегко. Фома мне рассказывал. Оказывается, тренер заставлял его упражняться с утра до ночи, и Фома не только все послушно выполнял, но и ещё от себя придумывал всякие штуки. Додумался бегать среди колючих кустарников. Вовремя не увернётся — колючая ветка в лицо. Весь поцарапанный ходил. Это помогло ему приобрести неуязвимую самозащиту — ценнейшее боксёрское качество. А то выйдет на берег реки и до полного обалдения швыряет в воду камни. Это чтоб развивать резкость, быстроту. А то ещё часами лупит брезентовый мешок с горохом, песком и опилками. Или через скакалку прыгает для развития подвижности, лёгкости движения; или затеет бой с тенью — то есть с воображаемым противником. А уж режим ему такой установили, что без режима и куска хлеба нельзя было съесть. Вот уж сроду не думал, что бокс такое канительное дело. Так тренироваться, как он, и чемпионом не захочешь быть. Но Фома все выдержал и добился своего: стал мастером спорта. А теперь вот взял и все бросил.

Когда я возвратился с обхода, Фома был уже дома и варил на плите картошку. Он приветствовал меня поднятием руки, я смущённо поставил в угол ящик с инструментами. На Фоме были старые суконные брюки и куртка, надетая прямо на полосатую тельняшку. Жёсткие чёрные волосы взлохмачены, не брит он был, наверное, целую неделю; в серых глазах светилось какое-то беспокойство.

— Какой ветер, — сказал он, — не нравится мне этот ветер.

Я подошёл к большой резиновой груше для упражнения в боксе и от нечего делать ударил по ней кулаком, меня обдало пылью. Фома засмеялся.

— Не думаешь вернуться к боксу? — полюбопытствовал я, довольный тем, что он громко смеётся.

Фома покачал головой и деланно, как мне показалось, зевнул.

— Пустое дело, — заметил он и поставил на стол тарелки.

Я с удовольствием поел рассыпчатой картошки с пахучим подсолнечным маслом и хрустящим огурцом. Фома тоже ел с аппетитом.

— Шёл бы ты в море! — осмелев, вдруг сказал я. Фома сразу помрачнел и промолчал. Он медленно убрал со стола и, вытерев тряпкой крошки, налил мне чаю.