Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович. Страница 13

Митька всыпал весь порох в трубку самопала, померил шомполом, спросил:

— Хватит?

— Много! Может разорвать, — сказал я.

— Не разорвет! — убежденно проговорил он. — Зато уж как даст — так наверняка. Еще, пожалуй, и мало будет: стрелять-то издалека будем.

— Хватит, что ты! — замахал я руками. — Ведь не сера, а порох!

— Ну и что ж? А ты что, по воробьям собираешься стрелять, что ли? Если б так, то можно б коменданта и из рогатки на тот свет отправить.

— При чем тут рогатка? Я тебе серьезно говорю…

— И я серьезно. Надо так, чтоб без промашки, понял? — Митька забил бумажный пыж, потом насыпал «дроби» и, подумав, проговорил: — А что, если и пулю? Пусть на всякий случай. Эта уж если зацепит, то наверняка капут будет. — Он опустил пулю в ствол, а чтобы она не выпала, снова затолкал пыж. — Вот теперь все в порядке!

Ствол самопала был наполнен почти до краев. Мне казалось, что Митька переборщил с зарядом, но спорить с ним было невозможно.

— Я все-таки не буду весь порох сыпать, — сказал я. — Разделю на два заряда.

— Как знаешь, — отмахнулся он. — Тебе все равно, пожалуй, не придется стрелять: я его уложу сразу. Твой выстрел как бы вспомогательный. Если промахнусь или там осечка получится, тогда стреляй ты. Раньше времени не лезь, можешь все испортить.

— Ладно, — сказал я, а сам подумал: «Все равно не буду ждать твоей осечки. Вместе будем стрелять».

У нас все было готово, чтобы, наконец, отомстить фашистам за смерть Егора Ивановича и Вовки, и мы решили не откладывать этого дела в долгий ящик. Мы были горды тем, что именно мы первыми начнем мстить и что, кроме нас, пожалуй, и некому это сделать. Правда, говорят, что на поселке появляются какие-то листовки против немцев. Но что там листовки в сравнении с нашими самопалами! От листовки фашист не сдохнет, а вот мы можем так «шарахнуть», как говорит Митька, что они сразу почувствуют!

…Мы вышли на улицу. Шел дождь пополам с крупой, которая больно, как иголками, колола лицо. Вся земля покрылась шершавой ледяной коркой, похожей на стекло в дверях аптеки. Корка хрустела под ногами, было скользко.

— Э, брат, по такой дороге далеко не удерешь, в случае чего, — остановился Митька.

— Можно на коньках кататься, — заметил я.

— А что! — обрадовался Митька. — На коньках еще и лучше — не догонят. Да и если с собакой будут искать — не найдут: коньки-то ничем не пахнут, железо и все. Жми за коньками!

Я побежал домой. Мама, как всегда, встретила меня вопросом: «Где был?» Но я не ответил, спросил, не видела ли она мои коньки.

— Какое сейчас катанье? — развела она руками.

— О, там сплошной лед! — сказал я.

— А время-то, время какое…

Я ничего не ответил, нацепил коньки, выскочил из дому. Митька ждал меня, выделывая на дороге разные фигуры, на которые он был мастер.

— Без привычки как-то чудно, — сказал он. — Ну, поехали!

Пока мы готовились к нападению на коменданта, нам все казалось очень просто и легко. Но теперь, когда мы совсем приблизились к нашей цели, все вдруг стало выглядеть в другом свете. Появились сомнения, страх, ноги с трудом передвигались. А когда мы приехали на ту улицу, где помещалась комендатура, меня охватило жаром, я чувствовал, что весь покрылся потом, в горле запершило. Митька оглянулся.

— Не отставай, — коротко сказал он.

«Неужели Митька ничего не боится? — подумал я. — Он все-таки по-настоящему смелый! А я трус…»

Митька размахивал руками влево, вправо и уверенно нажимал на коньки, оставляя на льду бесконечную елочку-след. Я напряг силы, догнал его, заглянул в лицо и не узнал: он был бледный, в лице ни кровинки, и мне стало почему-то легче: «Значит, он тоже переживает!»

Возле комендатуры не было ни души, даже патруля. То ли днем его совсем не выставляли, то ли он скрылся где-то от дождя. Против комендатуры стоял полуразрушенный дом редакции районной газеты.

— Не смотри по сторонам, — буркнул Митька. — Быстрей!..

Мы свернули налево в переулок и выехали на центральную улицу, где проходит шоссе. Огромные машины с большими буквами «MAN» на радиаторе, дымя черным газом, шли на восток. На дверцах кабин нарисованы какие-то звери — то ли волки, то ли собаки, — я не рассмотрел.

Мы ехали по обочине дороги вдоль деревянного забора. Возле оторванной доски Митька остановился, посмотрел по сторонам и молча кивнул мне головой, чтобы я следовал за ним. Мы пролезли боком в щель забора и очутились в редакционном саду. Этот сад и дом до революции принадлежали какому-то богачу. Потом его прогнали, а в доме поместили редакцию. Теперь здание было разрушено — немцы разбомбили. Сад уцелел. Деревья стояли обледенелые, словно стеклянные.

По ледяной дорожке мы быстро прошмыгнули к дому, перелезли через обломки внутрь к забитым досками окнам, которые выходили на улицу. Мы припали к щелям и увидели прямо перед собой, на другой стороне улицы, комендатуру.

— Ну, вот и все, — прошептал Митька.

Я не мог ничего ему ответить. Мне даже дышать было тяжело от страха, а сердце так сильно колотилось, что я боялся, вдруг услышат его на улице. «Трус я, трус, — вертелась мысль, — трус противный… Неспособный я… Но нет, все равно не убегу, ни за что не убегу… А может, уйти, пока не поздно? Схватят и будешь там, где Вовка?.. Трус проклятый! — ругал я себя. — Все равно не убегу. Только бы благополучно кончилось, только бы живым остаться… Живым… Неужели я могу здесь умереть? Как жалко себя, не хочется умирать… Не может быть… А почему не может быть? Вовки уже нет… Очень легко могут и меня повесить, и уже больше никогда не увижу, ни как наши придут, ни Митьки, ни даже мамы… Маму жалко… Уйти, пока не поздно?..»

Я вытер со лба пот, чувство страха подбиралось ко мне со всех сторон, а бороться с ним было очень тяжело. «Нет, стой!» — сказал я себе и, чтобы убедить себя в том, что могу здесь выстоять и сделать все, что нужно, вытащил самопал и стал прилаживать к нему спичку. Митька наклонился ко мне, задышал в ухо:

— Ты жди, раньше времени не стреляй, как уговорились.

Я молча кивнул.

Митька тоже приладил спичку и, просунув ствол в щель, ждал.

На улице ни души. За все время только один немец с поднятым воротником прошел по тротуару. Ноги его смешно разъезжались, и он все время держал наготове растопыренные руки, чтобы вовремя за что-нибудь схватиться.

«Как корова на льду», — подумал я.

Стало быстро смеркаться. В комендатуре зажегся свет, и тотчас же завесили чем-то окна.

— А вдруг он будет там сидеть до полночи, как же мы потом: хождение только до восьми? — прошептал я.

— Чего же ему сидеть? Он скоро пойдет шлафен, и мы его уложим. Будет знать, как людей вешать! — проговорил Митька, не отрываясь от щели.

Постепенно я освоился, казалось, даже страх прошел. Просунув стволы в щель, ждали.

Стало совсем темно.

— Мить, ты хоть глаза закрой, как будешь стрелять, а то вдруг разорвет…

Митька ничего не ответил. В это время в комендатуре открылась дверь и послышались голоса.

— Идет, — сказал Митька и чиркнул коробком по спичке, прикрепленной к самопалу. Я тоже чиркнул и закрыл глаза. Раздался оглушительный выстрел, в ушах зазвенело, правое ухо и щеку со стороны Митьки обдало горячим воздухом. Запахло порохом. Почти одновременно с выстрелом, словно по команде, мы молча выскочили в сад и, ничего не соображая, будто кто вынес нас на руках, прошмыгнули через забор. С нами поравнялась машина, на повороте она чуть замедлила ход, и мы вцепились в железные кольца внизу кузова. Машина набирала скорость и уносила нас все дальше и дальше от комендатуры. Из-под кузова летел бешеный вихрь, холодный ветер разметал полы пальто, пробирался в самую глубь тела. Холодная струя непрерывно била в живот, отчего он промерз, казалось, до самых кишок. В лицо летели от задних колес мелкие куски льда, коньки прыгали на неровностях булыжной дороги и дробно стучали, словно зубы больного лихорадкой. Ноги от непрерывной тряски и напряжения отекали, и я переставал их чувствовать.