Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович. Страница 27

— А я что, разве не знаю, что они никому не скажут? Только вы, ребятки, и дома не говорите, чтоб никто-никто не знал.

Пленный улыбнулся, сказал:

— Ребята, видать, надежные. Такие немцам не продаются, верно?

Вместо ответа Митька спросил:

— Вы убежали из лагеря?

— Нет, — сказал красноармеец, — вот они освободили.

— Освободили? Теть Настя, как? — загорелся Митька.

Васькина мать молчала, колебалась: говорить или нет. Наконец ответила:

— Сказала, что это наш отец…

— И отпустили?

— Не сразу. Отнесла коменданту отрез на костюм — отпустил.

— Что-то не верится, — усомнился Митька. — Что ж они такие жалостливые?

— Не жалостливые, — сказал пленный, — жадные. Да и держать меня им нет расчету: больной я. Таких все равно расстреливают. Так уж лучше продать. Вот они и торгуют…

— И что ж вы будете делать теперь? — спросил Митька у пленного.

Ответила Васькина мать:

— Подкрепится малость, наберется сил и пойдет к своим.

— Через фронт? — удивился Митька.

Красноармеец решительно кивнул:

— Да, через фронт, к нашим.

— Вот это здорово! — заерзал Митька, сидя на траве.

Он хотел еще что-то сказать, но Васькина мать перебила его:

— Только вы никому, а то это не шуточки… Если узнают в комендатуре или в полиции — не поздоровится.

— Да что вы, теть Настя! — возмутился Митька.

— Ну то-то ж! А сейчас идите домой. Мы пойдем, как стемнеет, чтоб никто не видел.

Дорогой мы делились впечатлениями.

Из головы не выходили Васька и его мать. Как могло случиться, что тетка Настя, робкая, трусливая, которая лишний раз боится за ворота выйти, и такой же трусишка ее сын Васька вдруг решились и выручили из плена красноармейца! А мы с мамой до этого даже и не додумались…

В тот же день я пристал к матери с просьбой пойти в лагерь и выручить какого-нибудь пленного. Она и слушать не хотела.

— И что это ты выдумал? — говорила она. — Как это так прийти и сказать: «Вот мой сын, отпустите?» Немцы, думаешь, дураки, что ли? Рассуди сам. А потом что, если узнают? Расстреляют — и все, церемониться не будут, сам знаешь. Ты это что-то придумал несуразное.

— Несуразное, — переговорил я маму. — Тебе все несуразное. Просто ты, мама, трусиха большая. А если и наш Лешка где-нибудь умирает в лагере?..

У мамы на глазах навернулись слезы, она проговорила:

— Бессовестный ты, так прямо по больному месту бить. Разве ж я не хочу? Нельзя этого сделать, понимаешь?

— Почему нельзя? Можно!

— Да с чего ты взял это?

И я выпалил:

— Васькина мать, на что уж несмелая, а вот выручила красноармейца, а ты боишься. Пришла к коменданту, сказала, что это Васькин отец, и все.

— И все?

— Да. А что ж еще?

— Выкуп надо?

— Конечно! А то разве они просто так отпускают, что ли? Лешкину рубашку шелковую можно отдать, или еще что. — Я знал, что мама строго бережет все Лешкины вещи, будто от этого зависит его жизнь, и поэтому добавил: — Лешка вернется, узнает, так еще радоваться будет.

Мама ничего не сказала, но на другой день взяла какой-то отрез, и мы пошли в лагерь.

Когда мы подошли к проволоке, несколько пленных стали просить маму, чтобы она помогла спасти одного «парня».

— Погибнет парень. Он раненый, на работу ходить не может. Мы, как могли, укрывали его, а теперь почти невозможно. Немцы могут пристрелить его… Скажите, что он ваш сын. Вот он, смотрите.

Раненый красноармеец сидел на земле у самой проволоки и за все время не проронил ни слова. Когда двое других подхватили его под руки и приподняли, чтобы показать маме, он застенчиво опустил голову, а потом поднял ее и еле слышно проговорил:

— Спасите, мамаша…

— Ну, ладно, пойду попробую, — сказала мама дрожащим голосом, оглядываясь по сторонам. — Назаров Алексей Иванович — сына моего так зовут…

Красноармейцы улыбнулись, закивали головами, повели раненого поближе к выходу.

В комендатской конторе было несколько женщин. Все они, оказывается, нашли своих «мужей», «сыновей», «братьев». Орудовали здесь два человека: немец-солдат и переводчица — рыжая девица с сильно напудренным лицом и жирно намазанными губами. На ресницах и бровях лежали целые куски черной краски. Она записывала фамилии, а солдат отбирал свертки и складывал их в угол.

Когда мы пришли, переводчица как раз направлялась к воротам лагеря. Мама подскочила к ней и, схватив за локоть, заговорила:

— Помоги, детка, выручить сына…

Переводчица отдернула руку, не взглянув на маму, фыркнула:

— Отстаньте, не трогайте руками!

Мама не отставала:

— Сын там мой раненый… Умрет он… Я вам вот, голубой шелк на кофточку. — Мама надорвала бумагу и протянула вперед руки со свертком.

Переводчица скосила глаз на сверток, как бы мимоходом спросила:

— Фамилия?

— Назаров Алеша… — быстро сказала мама. Она несколько раз повторила эти заветные для нее два слова и сунула сверток переводчице под мышку.

Переводчица подошла к часовому, что-то сказала ему, тот открыл узкую калитку из колючей проволоки. Не входя внутрь лагеря, она громко назвала две-три фамилии.

Женщины притихли, словно замерли, все превратились в слух и зрение.

— Назаров, — сказала переводчица.

Я вздрогнул, мама побледнела и схватилась за грудь, потом за горло, подалась чуть вперед. Стояла тишина, за проволокой пленные молча переглядывались.

— Назаров Алексей! — громче повторила переводчица и оглянулась на нас.

Я посмотрел на маму: «Что делать?» Она совсем растерялась, но в этот момент в лагере кто-то крикнул:

— Есть Назаров! — и к выходу подвели раненого красноармейца.

Мама бросилась вперед, я кинулся вслед за ней, подхватили «Лешку» под руки, повели. Немец с карабином удивленно смотрел нам вслед: откуда, мол, взялся такой беспомощный пленный?

Митька на меня обиделся: я не сразу сказал ему, что мы спасли красноармейца. А когда он узнал и пошел с бабушкой в лагерь, там уже ничего подобного не было. Прежнего коменданта сняли.

По углам стояли часовые с собаками, по проволочному заграждению пустили ток. К лагерю и близко не пускали.

Появился приказ, чтобы сообщали о пленных, за укрытие грозили расстрелом. Не знаю, выдал ли кто хоть одного, но ни мы, ни Васькина мать о своих красноармейцах никуда не сообщали. От Асеевых пленный ушел сразу же, как только стало известно о грозном приказе. А у нас оставался еще недели полторы, пока рана на его ноге не поджила так, что он смог сам ходить. Да и ушел он от нас не через фронт.

Это был совсем молодой красноармеец, чуть постарше нашего Лешки. Родом откуда-то из Иркутской области, он называл свое село, но я забыл. Звали его Сережа. Он очень много рассказывал о Сибири, какие там леса, реки, не то что в Донбассе.

— У нас хорошо! — говорил он, как-то смешно выговаривая «о». — Леса без конца и краю, воздух чистый…

— Зато зимой мороз, — возражаю я.

— Мороз сорок пять градусов бывает, а ветра нет и переносить его легче, чем ваш двадцатиградусный. Хорошо у нас! — заключает он.

Прятался Сергей в погребе, вход в который был из чулана. Ночью он прогуливался по саду, я охранял его.

…Однажды мы с мамой прорывали на огороде кукурузу, и я понес на чердак охапку молодых сочных стеблей. Хотя у нас не было и не предвиделось ни коровы, ни козы, мы все же не бросали стебли, а сушили их на сено.

— Зимой бабка Марина даст бутылку молока, и то хорошо, — говорила мама.

Я взобрался по наклонной крыше пристроенного к дому сарайчика, открыл дверцу чердака, но не успел еще влезть туда, как над самой крышей пронеслось три самолета.

Я поднял голову и увидел еще три одномоторных легких бомбардировщика с красными звездами на крыльях. Потом из-за горизонта выскочила еще одна тройка и так же низко и быстро пронеслась над крышами в сторону немецкого аэродрома. Там уже началась беспорядочная стрельба из зениток и пулеметов, черные хлопья от разорвавшихся снарядов повисали над самым горизонтом. А наши самолеты, обстреляв из пулеметов и сбросив легкие бомбы, скрылись в балке. Но не успели еще умолкнуть взбудораженные зенитки, как самолеты вынырнули с другой стороны и стали опять обстреливать аэродром.