Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович. Страница 32

С ним была такая же, как и он, худая высокая девица.

Богомаз сел на стул, подтянул на коленках брюки, выставив напоказ пестрые немецкие носки, закинул ногу на ногу. Потом взял сигарету, прикурил ее от красивой автоматической зажигалки.

После ничего не выражающих первых фраз Богомаз спросил у Лешки, по-своему шепелявя:

— Цем думаешь заниматься?

— Еще не решил, — ответил Лешка.

— Иди к нам? — Богомаз выпустил в потолок струю дыма, искоса следя за Лешкой.

— Куда к вам?

— В «Донецкий вестник»!

— Мне там вроде делать нечего, — сказал Лешка.

— Поцему? — встрепенулся Богомаз. — Писать будешь. Ведь ты когда-то социнял стишки?

— Сочинял.

— Ну так в цем же дело? Конецно, это немецкая газета, но ведь совсем не обязательно воспевать немцев. Пиши о природе…

— О природе? Вспоминаются стихи, кажется, Грабовского: «Крiз соловьевi хори, нов нiж, вражае стогiн мужика!» Какая природа, когда кругом такое творится?

Лешка горячился. Богомаз был подчеркнуто спокоен. Это меня злило, но я не вмешивался в их разговор. Его девушка тоже молчала, но не была равнодушна. Она то скептически улыбалась, то удивленно расширяла глаза, то молча отрицательно качала головой в ответ на Лешкины слова.

— С тобой можно быть откровенным? — спросил Богомаз.

— Да, — сказал Лешка.

— Послушай, Алексей, я не меньше тебя люблю свою родину…

— Возможно.

— Я знаю себя и говорю, — продолжал Богомаз. — Но обстановка сейцас оцень сложная, нужно цто-то новое, старыми методами, идеями дело не поправишь. Старое рухнуло.

— То есть? — насторожился Лешка.

— А то, цто они больше не вернутся и на них никакой надежды нет.

— Кто это они? Наши, что ли?

— Ну, пусть наши… Я имею в виду большевиков. — Богомаз нервно заерзал на стуле, стал сбивать указательным пальцем пепел с сигареты. — Это уже ясно: они не вернутся. Но и немцы не должны здесь остаться. Нужно найти какую-то новую силу… Пусть будет хоть царь, но только наш.

— Ну и новая сила! — удивился Лешка.

— Я к примеру говорю, — продолжал Богомаз.

— Так что же конкретно? Не пойму тебя: ни те, ни эти, а кто же? Что это за сила такая?

Мне вспомнилась листовка, которую я нашел когда-то зимой. «Вот кто ее писал», — подумал я.

— Надо будить национальные чувства народа. Например, украинцев поднимать на борьбу за самостоятельную Украину…

— А-а! — сказал Лешка. — Понимаю! Ты с националистами связался, Дмитрий?

— При цем тут это?..

— Да ведь националистов немцы пока поддерживают только для того, чтобы с их помощью грабить Украину. Так что, как ни верти, а выходит, что ты помогаешь немцам…

Разговор оборвался — пришла Маша. За ней явились Гек с баяном и Мокина с немцем.

Гек был такой же худющий, как и раньше. Длинная тонкая шея, наверное, не могла удержать голову в вертикальном положении, отчего она почти лежала на плече. Прямые волосы, достававшие до самой шеи, спадали на левое ухо, и Гек постоянно рывком головы откидывал их назад. Он настолько привык делать это движение, что и тогда, когда волосы не падали, Гек все равно резко вскидывал голову. Ему, видать, это очень нравилось.

Лешка поздоровался с ним за руку, спросил:

— По-прежнему играешь?

— Играю! — весело, с гордостью воскликнул Гек.

— Я слышал, что ты женился?

— Чепуха! — отмахнулся Гек. — Просто спас одну девицу от Германии, и теперь она спокойно живет дома со своей мамой. — Гек состроил на лице пошлую улыбку, поставил баян на стул, выскочил на середину комнаты. Раскинув по-женски руки, он прошелся по кругу. Остановившись, вскинул голову, продекламировал: — Умр-р-р-у холостым! — громко засмеялся, сел.

Глаза у него были красные, слезились. От Гека несло самогоном.

Мокина, пышная белокурая девица с немецкой прической, нехотя протянула Лешке руку и, закатив глаза под лоб, проговорила:

— Я знала, что ты не пропадешь, — и, многозначительно качнув головой, плавно прошла через комнату, провела пальцем по стулу — нет ли пыли, уселась. — Садись, Пауль, — указала она немцу место возле себя.

Немец, картавя, сказал всем «здравствуйте», сел возле Мокиной. Мокина, ничуть не стесняясь, смотрела на всех пренебрежительно. У нее было такое выражение лица, будто она еще в детстве понюхала что-то отвратительное, сморщилась да так и осталась с тех пор навсегда с гримасой отвращения.

Гек взял баян, склонился к нему, пробежал пальцами вверх-вниз, посмотрел на немца. Я заметил: что бы он ни делал, всегда посматривал на немца и был очень доволен, когда тот обращал на него внимание.

— Споем, Пауль? — сказал он и заиграл, напевая немецкую солдатскую песенку.

Немец улыбнулся, закивал головой, но петь не стал. Он вообще вел себя странно: смотрел на окружающих свысока и в то же время с каким-то любопытством, словно перед ним были не люди, а не виданные им ранее интересные животные. Когда к нему обращался заискивающий Гек, он, не оборачиваясь, кивал в ответ головой.

Мокина запела песенку по-немецки, немец блаженно улыбался, но не всем, а одной ей.

Гек оборвал песню, чему-то громко засмеялся.

— Пауль, Пауль! А вот эту, итальяшкину, а? — И Гек заиграл, задергался весь в такт музыке:

— О, о! — замахал немец руками, притворно морщась. — Не карош! Макароны!

Гек будто давился смехом, с трудом выговорил:

— Не любит итальянцев! Я знаю, Пауль! Ха-ха! Хочешь, сыграю, что тебе нравится?

Гек растянул мехи баяна, тряхнул головой, и рассыпался мелкими колокольчиками задорный фокстрот. Немец вскочил, завилял задом, пошел с Мокиной танцевать. Минуты через две встал Богомаз, пригласил вежливым поклоном головы свою девицу и с места включился в быстрый темп танца, выделывая длинными ногами замысловатые крендели.

Несколько ребят и девушек, пришедших позже, молча смотрели на танцующих. Лешка подсаживался к ним, разговаривал. С ребятами выходил в коридор курить. Курил он в этот вечер много, почти с каждым, и подолгу.

Поздно вечером, когда уже никого не ждали, пришел Миша Зорин. Загорелый, похожий на цыгана, коренастый, с сурово надвинутыми бровями, он буркнул «здравствуйте», видимо не заботясь, услышат его или нет. Мимоходом сунул руку Лешке, сел в сторонке, посматривая на всех исподлобья. Огромные, жилистые, будто не его, кулаки лежали на коленях.

Я знал Зорина, он и раньше был угрюмый, замкнутый, мало смеялся, но таким суровым и, как мне показалось, ненавидящим все окружающее, он не был. Лешка подсел к нему, что-то спрашивал, говорил, но Зорин, глядя в сторону, лишь изредка кивал отрицательно головой или нехотя отвечал короткими словами.

Раскрасневшаяся Мокина, обмахиваясь платочком, вышла в переднюю комнату, попросила у мамы попить. Мама подала ей воду, спросила:

— Клара, значит, правда, что ты за немца замуж выходишь?

Мокина отняла от губ стакан, оттопырила мизинчик с красным ногтем, удивилась:

— А что? — Брови ее поползли на лоб, изогнулись в дугу. — Разве немец не человек?

— Человек-то человек…

— По крайней мере, хоть жизнь увижу, людей, культуру.

Она отдала стакан, осторожно приложила платочек к накрашенным губам, подошла к двери и стала у косяка, глядя на своего «человека», который стоял посередине комнаты и кричал:

— Давай рюсский игра бутилька!