В стране райской птицы. Амок. - Мавр Янка. Страница 12

Их вовсе не хотят считать за людей. Во всех книгах они описываются как звери, которые только и думают о том, как бы сожрать белого. А уж таких человеческих качеств, как доброта, верность, чувство благодарности, от них и не жди! Большинство европейцев и сейчас так думает. А что было, скажем, лет пятьдесят назад?

И вот в то время нашелся один русский путешественник Н. Н. Миклухо-Маклай, который захотел поближе познакомиться с жизнью таких первобытных людей. Он приехал на Новую Гвинею, высадился на пустынный берег и остался там один. Увидев дикарей, он пошел прямо к ним без оружия, с поднятыми руками — в знак того, что он не хочет причинить им зла. Папуасы не знали, что и думать, увидав такое чудо. Были моменты и очень опасные для Миклухо-Маклая, но его искренность и любовь к этим темным людям победили их враждебность и злобу.

Три года (с перерывами) прожил Миклухо-Маклай один среди людоедов. Он привез им разные орудия и утварь (топоры, пилы, ножи, горшки), научил пользоваться ими, обучил новому способу земледелия, даже привез несколько коз и коров.

И что же? Эти люди не только не причинили ему зла, но, как брата, полюбили его. Стоило по-человечески отнестись к ним — и у этих дикарей нашлись и любовь, и верность, и благодарность, и другие человеческие качества, которых иной раз не хватает кое-кому из европейцев.

Мало того, имя Маклая (они произносят — «Макрай») осталось у папуасов для обозначения хорошего человека вообще. Так, спустя много лет они называли «Макраем» даже одного английского губернатора, а потом еще немецкого только за то, что они не слишком угнетали население.

Нынешние папуасы, наверно, не знают, откуда взялось у них слово «Макрай», но нам следовало бы знать, потому что слово это говорит не только о русском человеке Николае Николаевиче Миклухо-Маклае, но и о человечности вообще.

… Мать Саку жила у Мапу на положении не то жены, не то невольницы. После того как ее поймали и как она потеряла вслед за мужем еще и сына, она не хотела уже никуда убегать, привыкла и жила тут не хуже, чем дома.

Когда ее позвали и подвели к сыну, она не хотела верить своим глазам. Он совсем не был похож ни на того двенадцатилетнего мальчика, каким она его помнила, ни на этих юношей, его ровесников. Все в нем, особенно одежда, было чужое, от белых.

Но стоило Саку обнять ее и сказать на их родном языке: «Мама! Как я рад, что мы встретились!» — как у нее сразу отлегло на душе и слезы блеснули в глазах.

Вышел Мапу, высокий, плечистый мужчина со страшной головой, так заросшей волосами, что нельзя было различить, где кончается шевелюра и начинается борода. Прическа его была украшена перьями какаду и райской птицы, горящими, как жар, а на груди, кроме собачьих и кабаньих зубов, висели еще и человеческие. На обоих плечах виднелись широкие шрамы — тоже своеобразное украшение: мальчикам разрезают кожу и некоторое время не дают затянуться. На теле навсегда остаются эти почетные, широкие и глубокие рубцы.

Он удивленно посмотрел на Саку и обратился к его матери:

— Так это твой сын, что тогда убежал? Не может быть!

— Я жил у белых и многому научился, — сказал Саку, видя, что Мапу недоверчиво осматривает его костюм.

— И с громом обращаться умеешь? — спросил Мапу.

Саку догадался, о чем говорит вождь, и сказал:

— Умею, но они научили меня никого не убивать…

— Как это никого? И врагов? — перебил Мапу.

— И врагов нужно любить. Бог, высший дух, который стоит над всеми нами, велит, чтобы люди любили друг друга.

— А если враг станет тебя бить?

— Подставь ему другую щеку, как сказал наш великий учитель Христос, — с чувством произнес Саку, возводя глаза к небу.

Окружающие удивленно посмотрели друг на дружку, а у вождя мелькнула мысль, уж не сумасшедший ли перед ним. А может быть, белые нарочно подослали его, чтобы он тут уговаривал всех не сопротивляться, быть покорными и любить врага даже тогда, когда он бьет тебя?

— Тебя этому белые научили? — сурово спросил Мапу.

— Из их уст услышал я божье слово, — смиренно сказал Саку.

— Ну, а сами они не убивают, подставляют другую щеку? — насмешливо спросил вождь.

— Не все выполняют веления бога, но нужно молиться, чтобы он смягчил их сердца.

— А ты можешь помолиться, чтобы их сердца смягчились и они не душили нас?

— Не всегда до бога доходит наше слово. Но, конечно, я должен молиться об этом, — сказал миссионер.

При этих словах Мапу повеселел. Ничего, парня можно использовать! Он помолится, как его там научили, — и враг смягчится, подобреет.

— Ну, а можешь ты помолиться своему богу, чтобы и Мукку стали добрее? — спросил он снова.

— Все люди равны перед богом, — ответил Саку, — и со всеми он может сделать что захочет, будь это белые или черные.

У хитрого Мапу тотчас возник остроумный план: вот этот чудак помолится, Мукку станут мягкими и покорными, а он тогда — цап! — и приберет их к рукам. Это будет даже почище «грома».

Что белые сильнее всех, что они владеют и громом, и огнем, и водой, — это всем известно. Но никто не знает, как они достигли этого. И вот, к счастью, явился человек, который прошел всю науку белых, который знает, как говорить с их богом, — разве может кому-нибудь еще повезти так, как роду Какаду?

И вождь пожелал, чтобы день встречи был отмечен торжеством. Мапу хотел привлечь на свою сторону этого необычного человека, который владел могуществом белых и в то же время был свой.

На полянке, поодаль от деревни, разложили костры, приволокли несколько свиней и еще больше собак, которые считаются тут лучшим лакомством. Папуасские собаки небольшие, с короткой гладкой шерстью и торчащими ушами. Они тихие, несмелые, никогда не лают, а только воют. Питаются они главным образом вегетарианской пищей, причем предпочитают кокосовые орехи. Должно быть, поэтому и мясо у них немного вкуснее, чем у наших собак.

Принесли вареных бобов, таро, ямсу, лепешек из плодов хлебного дерева, которые пекутся на горячих камнях.

Саку тем временем имел возможность поговорить с матерью. Но, несмотря на десятилетнюю разлуку, говорить им было не о чем. Мать ничего не могла сказать, кроме того, что она живет у Мапу, а как ей живется — она и сама толком не знала, потому что судьба папуасской женщины всюду одинакова.

Саку со своей стороны начал было рассказывать о своей жизни, о том, как он учился, а главное, о христианской вере, но скоро заметил, что мать ничего не понимает и даже не слушает его. Да и вообще она смотрела на него с каким-то страхом.

Разумеется, он и сам знал, что сразу «спасти душу» матери нельзя, что придется долго, постепенно исцелять ее.

Между тем люди готовились к празднику, цепляли на себя все, что только можно.

Почти у каждой женщины на плече красовалось белое пятно, будто от старой болячки. Эти пятна — такое же украшение, как рубцы у мужчин.

Девочке лет тринадцати как раз пришло время украситься таким пятном. Мать взяла маленький горящий уголек и положила его дочери на голое плечо. Девочка застонала, сжала зубы, чтобы не закричать от боли, но стояла на месте. Она должна была терпеть до тех пор, пока уголек не превратится в золу. А чтобы он не потух, мать дула на него…

Проходя мимо, Саку увидел эту сцену, не выдержал и сбросил уголек.

— Что ты делаешь? — сказал он женщине. — За что мучаешь ребенка?

Женщина посмотрела на него, как на безумного, и разразилась бранью. Девочка тоже была недовольна.

Но женщины наряжались только, как говорится, за компанию. Все равно они не имели права участвовать в празднике. Все торжества совершаются без них. Как мужчины, так и сами женщины с детьми совершенно уверены, что стоит им не то чтобы явиться на праздник, даже только взглянуть на торжество издали, — и тогда непременно быть беде.

Особенно опасной для них считалась музыка. Не то что играть, они даже не должны были видеть музыкальных инструментов. Если им на глаза попадалась какая нибудь дудка или барабан, — они сами пускались наутек, потому что всей душой верили, что это сулит им несчастье.