Зеленое окно - Тихомиров Олег Николаевич. Страница 4

Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение!

Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда — Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца.

Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену.

Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани.

Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор.

Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось.

Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой.

По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла.

Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я.

Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме.

— Заряжен? — спросил я.

— Только что зарядили, — сказал Виталька. — Тридцать две единицы зарядили.

— Лучше б шестьдесят пять, — проговорил я.

— Знаю, — сказал Виталька, — в магазине только такая была.

— Сними меня, а? — протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании.

— Откуда снять? — спросил Виталька, и все засмеялись.

Костик не знал, что ответить, и снова попросил:

— Ну сними.

— А ты что, на заборе повис?

Опять все рассмеялись.

— Из аппарата сними, — не отставал Костик.

Виталька отмахнулся:

— Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую.

Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому.

— Русалка! — крикнули ей.

— Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем.

Таня молча поравнялась с нами, взглянула на меня — мне показалось в ее взгляде какое-то ожидание, будто я должен был что-то сделать, — но я отвел глаза, я не знал, что мне делать, и Таня прошла мимо.

— Русалка! Русалка без хвоста! — завопил Костик.

Таня, конечно, не оглянулась.

Вечером ровно в десять я стоял под деревом и смотрел на бледно-зеленое окно. Я ждал, что она вот-вот появится в своем кусочке морского дна. «Русалка, — шептал я. — Русалочка».

Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась.

ТАНЯ + ЭДИК =?

Три или четыре дня я не видел Таню. Но все это время я думал о ней и считал, что стоит лини» нам встретиться, и все будет хорошо, снова Таня будет приветливой и будет улыбаться: иногда широко и открыто, а чаще чуть заметно, уголками губ.

И вот встреча произошла. Утром я прибежал в булочную, чтобы купить батон белого, и увидел Таню. Она отходила от кассы с чеками.

— Здравствуй, — сказал я и нелепо спросил: — Ты за хлебом?

— Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. — Зеленые глаза ее так и вспыхнули.

Я пропустил это мимо ушей и сказал:

— Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, — и подскочил к кассе, где было всего-то три человека.

— Нет, я очень тороплюсь, — сказала она и протянула чеки продавщице.

Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было.

От огорчения я сунул мимо сумки свой батон — он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось.

Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились…

Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание?

И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда:

Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься.

Это меня и погубило.

— Пиши, пиши, — услышал я за своей спиной, — чего сдрейфил?

Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман.

— Красиво пишешь, — сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку.

Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки.

Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул.

Но в один прекрасный день (прекрасный — это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, — ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. — Не то немцы, не то французы, но отличные ребята».

Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали — одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года.

Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?».

Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!»

И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись.

— Красиво пишешь, — повторил он, — я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет?

Я молчал.

— Это называется сердечная болезнь, — сказал Чикиряй и вновь затянулся. — Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!..

Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се.

— Ты смелый человек, Эдя. Только зачем портить нервы родителям? — Он отпустил руку.

Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал:

— Я ничего не знаю и ничего не видел. — Он приложил палец к губам. — У тебя есть рубль?

Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек.

— Ладно, — сказал Чикиряй, беря монетки, — я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль.

Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали:

Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку:

— Видел?

— Видел.

— Что скажешь?

Я пожал плечами.

— Знаю, кто это сделал, — сказал Виталька.