Собрание сочинений. Т. 5 - Черный Саша. Страница 54
Как страдающее одышкой чудовище, медленно и тяжело взял автобус гору. За перекрестком дорог показалась кривая, белая лента ограды, церковка с петухом на островерхой башенке, угол каменного сарая и полукругом — лента домишек вдоль шоссе. Приехали.
Левую ногу проточили мурашки, — не пошевельнуть! Игорь обошелся одной правой. Вывалился со своей плетушкой на шоссе. Выгрузили вещи. Чудовище, чихая и рыча, уползло за лесок… Перед глазами чугунные, узорчатые ворота усадьбы: липы, зеленая полумгла, в глубине тихие, белые стены. Незнакомый широкоплечий человек приветливо машет рукой, спешит навстречу.
Душа у Игоря была маленькая-маленькая. Вроде прогретого солнцем тихого одуванчика. А вокруг, после двух тесных парижских комнат и уличного закоулка, — Бог мой, какое раздолье! Будто тебя из темного трюма на зеленый остров высадили… Что смотреть раньше? В парк побежать или к петухам за решетку?
Наскоро познакомился с широкоплечим человеком, помощником садовника. Русский. Сундуки он вносил в дом, будто они пухом набиты… Глаза добрые, на каблуках подковки, — надо будет с ним потом как следует познакомиться.
— Игорь, Игорь, куда ты?
— В парк, мамуся…
— Смотри, в пруд не свались!
— Когда ж я сваливался? Я сбоку побегаю…
Сразу же и проводник нашелся. Вежливый пудель садовника побежал вперед показывать дорогу.
Конечно, не по дорожкам бежали. Ни собаке, ни мальчику это не интересно. Влетели в гущу подсохших сосенок, — так на свободе разрослись, что одна другой солнце заслоняла…
Перелетели через березовую колоду. Пудель обернулся и тявкнул из-за кустов жасмина: сюда! За кустами раскрылся, словно весь выдолбленный в гигантской ноздреватой губке, грот. Над гротом склоняла к мальчику голову толстая, цементная лань. Совсем новенькая, — должно быть, Альфонс Павлович сам себе на именины подарил… По бокам грота сочилась вода, гулко шлепалась с потолка о каменный пол. Игорь подставил голову: восемнадцать капель, больше не мог выдержать. А у входа стояла, вся перевитая вьюнком, скамья со спинкой в виде раковины. «Сюда ночью из пруда русалка приходит волосы сушить…»
Подумал и испугался. Глупости какие, чего бояться! Растянулся было на скамье, чтоб примерить, удобно ли русалке лежать. Но пуделю надоело, он повернул морду и снова тявкнул: дальше!
На полянке пудель стал яростно разгребать лапами взрытый кротовый бугорок… Невидаль какая! В Булонском лесу таких бугорков сколько хочешь… А вот за стволами и луг. По краю — сонная канавка, вся испещренная тополевыми веточками. Вдали, среди сочной травы в кольце сквозной кашки и лютиков, как огромный рыжий пион, застыла корова. Подняла морду, лениво посмотрела на мальчика. В ярком солнечном свете ему почудилось, что корова смеется. Совсем, как та — на коробочке с треугольными сырками… Из-за плотной спины вытянулся сынок-теленок. Чистенький-чистенький. Будто только что из ванны. Подойти поближе? А вдруг корова даст тумака?
Пожалуй, Игорь еще бы с час на теленка любовался. Но умный пудель решил взять дело в свои лапы.
Позволил издали посмотреть на плавящийся на солнце пруд и стал сердито на мальчика лаять: назад, назад!
Ему, пуделю, тоже ведь интересно на новых людей посмотреть, обнюхать их сундуки, попрыгать перед приезжей симпатичной дамой. И еще надо было мальчику птичий двор показать, познакомить его со своим другом — цепной собакой, свести на кухню, к хозяину-садовнику, показать флигель, водокачку…
Да и знакомый милый голос звал Игоря, звенел из глубины парка:
— Игорь! Несносный мальчик… Иди чай пить!
Ах, этот чай… Мальчик повернул к дому. По дороге все его тянуло свернуть то вправо к высокой сторожке у ограды, то влево в буйные заросли ежевики. Но пудель не позволил.
В столовой, среди наставленных на большом круглом столе свертков, чашек и кувшинчиков, кипел медный арбуз-самовар, весело лопотал, точно и он обрадовался русскому мальчику.
Из-за стола встала полная дама в китайских очках, взяла голову Игоря в пухлые ладони и стиснула.
— Худышка какой! Набегался? Со сливками чай будешь пить? С вареньицем? Или с медом?.. Не беспокойтесь, пожалуйста. Отдыхайте. Уж я его сама и напою, и накормлю.
«Экономка», — решил Игорь. Посмотрел внимательно на ее пухлые щеки и локти и с уважением подумал: «Если бы на одну чашку весов посадить маму, папу и меня, а на другую ее, — она бы, пожалуй, перетянула…»
— Ты что же на меня уставился? Бывают, дружок, и полнее меня… Вот погоди, и у тебя к концу лета щечки нальются.
Игорь поперхнулся чаем, вспыхнул и быстро спрятался за самовар. «Мысли угадывает? Это, как в газетах, дама с совой и с черепом… Ни за что при ней думать больше не буду!»
Только зарекся, а в голове щелкнул, неизвестно как сложившийся, глупый стишок:
У толстушки экономки С треском лопнули тесемки…
Испугался ужасно: а вдруг угадает? Но сквозь толстый самовар мысли, должно быть, не проходили, — экономка сидела спокойно.
После третьего пирожка с мясом и второй чашки чая со сливками Игорю показалось, что пальцы у него распухли, как сосиски, — даже потрогал. А его двойник в самоваре совсем расплылся, будто его велосипедным насосом надули. Что ж это дальше будет?
Зажгли висячую спиртовую лампу. Белый колпачок засветился сквозным голубым сиянием, но глаза Игоря потухли. Растаращил их изо всех сил, ничуть не помогло. Слипаются, слипаются… Слиплись.
Экономка взяла его за руку и повела во второй этаж. Кое-как он умылся, размазал по рожице мыло, а она рассмеялась и щеки ему водой сполоснула. Стыд-то какой!
Отвела его в угловую спаленку с портретом какой-то расплывающейся бабушки на стене. Зажгла ночничок, взбила подушку.
И пока она возилась, Игорь про себя упорно думал, повторял одну фразу: «Я ни о чем не думаю! Ни о чем! Ни о чем…»
Простилась и ушла.
Мальчик быстро разделся, веером разложил на диванчике платье и белье и нырнул под холодную хрустящую простыню. Зеленой каруселью завертелся в голове парк: вот верхом на цементной лани промелькнула экономка с банкой варенья в руке, за ней пудель на коленях у мамы (хитрая какая собачка!), теленок в прудовой лодке, широкоплечий человек с рыжей коровой под мышкой, Альфонс Павлович на пыхтящем самоваре… Не обжегся бы! Постель Игоря, — что же ей отставать? — тоже тронулась с места и плавно понеслась по кругу за другими. Индюк внизу крикнул: «Не свались!» Не беспокойтесь, Ваше Превосходительство… Звезды над головой слились в искристый, брызжущий огнями хвост. Точно на гигантском точильном камне гигантский нож точат. И все кругом — темный парк, светлый пруд, дом, флигель, экономка, пудель, — сразу стало своим, родным, давно-предавно знакомым.
«Отчего к хорошему в один день привыкаешь, а к дурному — никогда?» — подумал мальчик, закрывая усталые глаза.
И звезды, блеснув сквозь закрытые веки, сложились в ответ в несуразное, сияющее слово:
«Глу-пы-шка»…
Ill. ИГОРЬ-РОБИНЗОН *
Отец уехал по делам в Париж. Мама с экономкой ушли в соседнее местечко за покупками. Игоря не взяли, — до местечка три километра, да обратно три. Жара, он «слабый», он устанет… И не надо! Слабый… А мама не слабая? Вчера по парку и вокруг пруда он километров восемнадцать рысью проскакал. Попробовала бы экономка за ним угнаться… И потом в сарайчике на вытянутой руке жестянку с краской десять секунд держал. Слабый…
Игорь заглянул на кухню, выпросил у кухарки кусок теста, вылепил из него бюст Гоголя и поставил на скамейку сохнуть на солнце. Но пришел индюк, выругался на своем индюшачьем языке, клюнул Игоря в кушак, а Гоголя съел. Дурак надутый!
На лужке за тополями паслась корова. Не очень-то с ней поиграешь в красном галстуке… У тореадора — шпага, а у Игоря только ореховый прут. И теленок ее тоже нелепое созданье. Чуть увидит мальчика, сейчас же подойдет боком, защемит губами угол курточки и давай сосать. Это новую-то курточку!