Его среди нас нет - Иванов Сергей Анатольевич. Страница 30

Ничего подобного Таня не ожидала. Да и никто не ожидал.

— Садовничья?! Так кто там тебе жить не дает? — Эта фраза была давно когда-то вычитана в одной книжке. Теперь она очень оказалась кстати для «новой Алены».

Таня поднялась:

— Извините. Я… я нет…

— Ну и отлично. Всем все понятно пока? Остальное я вам объясню после!

Эту фразу Алена Робертовна уже нигде не вычитывала. Эта фраза выскочила из нее сама. Знать, давно сидела там и теперь — хвать!

Окинула класс уверенным учительским взглядом:

— Хм!.. Ну, а что ж ты стоишь. Садовничья? Иди уж отвечать!

И с разных сторон раздался смешок — такой угодливенький смешочек испуганного класса.

Его услышала Алена Робертовна, и что-то сжалось у нее в сердце… А что там сжаться могло? Да, наверное, какой-нибудь важный сосуд. По нему кровь шла-шла, и вдруг он сжался, у него словно б дыхание перехватило. Кровь остановилась, Алена почувствовала горечь, боль и подумала: «Да, что же это я делаю такое!»

Но строгости на лице своем не убавила: страшно было снова впасть в прошлую кисельность и расхлябанность. И, спокойно сев на стул, она задала Садовничьей, которая стояла перед нею, нормальный учительский вопрос…

Угодливый тот, трусливый смех услышал и Сережа Крамской. К тому же он ведь не мог знать, что делалось в Аленином сердце.

Никогда Сережа особенно Алену не любил. А теперь понял, что все-таки он любил ее, но только ту, прежнюю. И назло «новой Алене» подумал: «Нет уж, не испугаюсь я твоей «хорошей жизни», продолжу следствие!»

На перемене он подошел к Серовой:

— Лена, мне для ведения дела очень нужен на десять минут твой дневник.

Серова подняла на него большие серые глаза (да, так уж совпало в жизни). А на груди сверкнула золотая «медаль раздора», врученная классной руководительницей.

— А при чем здесь мой дневник? Кажется, ты обещал кое-что другое… — И она скосила глаза свои на сидящую рядом Варьку Миронову.

Тьфу ты, на самом деле!

Сегодня ранним утром Сережа действительно позвонил Мироновой и сказал, что она получит свои деньги. После уроков. И при этом взял строгое слово — не разглашать. А Серова уже знает!

Девчонки… Ох, девчонки!

Но с другой стороны, и семь рублей не шутка — для человека, который ни зарплаты, ни стипендии, ни пенсии не получает.

— Спокойно! — сказал Сережа нервным голосом. — Спокойно! Я ж обещал — и разберусь!.. Но Миронова, кажется, мне тоже кое-что обещала? А пока, Серова Лена, дай-ка дневник.

— Зачем?

— Так нужно.

Он действительно хотел с помощью ее дневника проверить некоторые важные мысли с листком из журнала.

— А что Таня считает? — спросила Серова голосом приближенного к начальству человека.

— Что Таня, я не знаю, — ответил он сердито, — а я разберусь!

И, поймав на себе мироновский взгляд, он постарался успокаивающе улыбнуться.

Получилось же как-то нервно и криво… Уж такой был сегодня день. Нервозность буквально носилась в воздухе, как микробы во время эпидемии гриппа.

Больше всего ему сейчас хотелось бы сбегать на четвертый этаж и поглазеть немного на Маринку. И удостовериться, что все вчерашнее — это не вранье с ее стороны.

Но попробуй-ка сбегай, когда ты теперь деятель. Надо было срочно заниматься пропавшими рублями, пока Серова и Варька Миронова не развели самодеятельность.

Он решил просто-напросто собрать с ребят по двадцать копеек. Их тридцать пять человек, как раз получится семь рублей. Таким образом Миронова успокоена, побочное злодеяние устранено… А с тобой, дорогая преступница, мы еще потолкуем!

И Сережа начал действовать.

У них в классном шкафу давным-давно стоял разломанный глобус. Он разломался как раз по экватору, и две половинки получились словно две чашки-пиалы.

Сережа взял одну из них (ту, у которой дном была Антарктида), поставил ее на шкаф, чтоб всем было видно. А на доске крупно написал: «Миронова потеряла 7 рублей. Просьба положить в земной шар 20 коп. У кого есть… совесть!»

Довольный собою, он поставил восклицательный знак в конце. А вокруг него уже собирался народ, конечно. И многие опять и опять удивлялись втайне, как изменился этот Сережка Крамской. Вот тебе, дядя, и Корма…

Пока Сережа был занят своим писанием, своими восклицательными знаками и своей гордостью, он, к сожалению, не заметил нескольких важных вещей. Во-первых, не заметил он, как в двери промелькнули драгоценные глаза Коробковой. И во-вторых, как Самсонова глядит на то, что выводит его рука. Зрачки Лидины удивленно расширены, словно надеются стать величиною с те буквы, которые вырастают на доске.

А Варька Миронова… Она в обычных условиях ничем не была знаменита, а только тем, что сверхпредана своей Серовой, эта Варька сейчас сидела сжавшись и не знала, то ли ей плакать, то ли ей радоваться.

Сережа оглянулся. Он искал Таню. И тотчас нашел! Тане тоже очень хотелось встретиться с ним глазами. И стало Сереже, которому казалось, что он так все хорошо и весело придумал, стало ему сильно не по себе.

Он вдруг осознал, что Таня теперь далеко не союзник. Противник! Эх, жаль, он не встретил драгоценные глаза Коробковой — ему было бы легче!

Наш воспитанник

Но тут и звонок прогремел, вошла географиня… А если «гео» отбросить, получится Графиня.

Ее так и звали — за спокойную сухость тона, за бледно накрашенные тонкие губы, за большие очки на маленьком носу. Почему-то и кому-то в их школе сие показалось признаком «графиньства». Давно это было — лет десять назад. И потом уж пошло-поехало.

А Графиня, кажется, и сама не возражала против такого имени. И даже невольно старалась ему соответствовать — ходила прямая, плечи убирала назад, слова произносила редко и властно.

Впрочем, кто его знает, какие они были на самом деле, эти графини? В школе, где учился Сережа Крамской, думали, что именно такие.

И вот она вошла, Лидия Павловна, кивком головы посадила класс.

Она бывала Графиней двух видов — в зависимости от настроения: Графиня томная и Графиня решительная. Сегодня она как раз была томная, вся в своих помыслах. И поэтому, заметив Сережину надпись, лишь обронила в пустоту:

— Это надо вытереть.

Тренин, который был сегодня дежурным, выполз из-под своей парты: а плохо, что ли? Можно сходить в уборную, помочить тряпку… Времечко идет.

И вдруг он почувствовал на своем плече железную длань.

— Сиди, Тренер! — сказала Таня Садовничья. — Я тебе помогу.

Она вышла к доске. Никто пока не обращал на нее никакого внимания.

Взяла в руки мел. И это пока тоже видел один Сережа.

Аккуратно вывела под призывом о двадцати коп. и глобусе: «Деньги эти не потеряны!»

Шорох и шелест пошел по рядам — увидели, а кто не увидел еще, того толкали в бок: смотри, Пень-Иваныч, да говори «спасибо», что показали.

А Таня преспокойно взяла тряпку и пошла ее мыть и с мылом стирать… Про некоторых хулиганов говорят: мол, ай-яй-яй, такие они, сякие! Своим безобразным поведением сорвали урок. А вот вам Таня Садовничья — ни шума, ни крика. Но разве кто-нибудь теперь думал о географии?

Так рассуждал Сережа Крамской, который в это время тоже не думал о географии.

Вошла Таня, повернулась к классу: ну так что, мол, все видели? И потом стерла.

Лидия Павловна ничего понять не могла. Она и так и эдак старалась найти причину. Из томной Графини стала Графиней решительной, а потом даже грозной. Ей это совсем не помогло. Урок был загублен на корню. Никто не слушал, на дополнительные вопросы не отвечал. Она бы, наверное, наставила им сердитых двоек. Но ведь был конец четверти, а учителя за двойки отвечают — не меньше учеников!

Махнув на все рукой, Графиня стала объяснять новый материал. Тоже без толку! И, остановившись на полуслове, она приказала тогда всем сдать дневники, немедленно!

Это, конечно, расшевелило — уж будьте уверены! Лидия Павловна стояла со спокойной своей тонкой улыбкой: