Мой сумасшедший папа - Андрианова Ирина. Страница 5

Но в том, что я легко согласилась ехать с Чертом на дачу, была все же отвратительная начинка. Я видела: он не любит меня. Ему любопытно. Ему интересно. Ему захотелось легких отношений и надоело бродить по улицам. Ему обрыдли наши школьные невинные свидания.

Да, я чувствовала все это — унизительное, серое — и согласилась.

Я начала расчищать, как бульдозер, путь для нашей первой ночи.

Я унизилась перед Светкой Павловой и ее дешевым любопытством.

Я продумала, как Штирлиц, весь день выпускного бала — до крошечных мелочей, подробностей. Потому что хотела привязать к себе шоколадного независимого мальчика с золотой цепочкой на шее.

И я уговорила, уломала, убедила маму положить отца в сумасшедший дом.

...Я читала третье папино письмо, когда дверь распахнулась и в вагон ввалилась компания из пяти человек: четверо парней нашего с Чертом возраста, а с ними девица, высокая, стройная, нервная, в облаке черных волос над острыми прямыми плечами, затянутая в черную кожу — блестящие брюки и блестящую куртку.

Они сели через три лавки от нас, и Черт им был виден со спины.

«...Я понимаю, дота, ты сдаешь ответственные в своей жизни экзамены, — писал папа. — Наверное, поэтому ты не едешь, хотя я тебя жду изо дня в день. Есть специальные часы посещений — с семнадцати до девятнадцати. В эти часы я все время стою у больничных ворот и жду, жду. Боюсь тебя проглядеть — ведь ты знаешь, я плохо вижу. Все-таки можно приехать к папочке на пару часов. Приезжай, моя милая дочка. Сегодня вспоминал, как мы ходили в гости к Мариванне и Герасиму Петровичу. После больницы расскажу тебе много про них историй — тут вспомнил. Дота, ты разве не помнишь, как Гера и Мариванна чуть не стали богачами? Они въехали после революции в пустую комнату на улице Станиславского — там умерла старуха, и у нее родни никакой не было. А в углу висела икона, от старухи осталась. Ну, Мариванна и Гера не сняли ее: не мешает же. Через пару месяцев приходит к ним бабка в черном и говорит: «Отдайте икону, память о подруге».

Мариванна и Гера и говорят: «Бери, бабуся! Нам не жалко. Атеисты мы». А бабка сняла икону, открыла, в углу мешочек висит. Высыпала содержимое в руку — драгоценные камни, кольца, серьги, — ссыпала обратно в мешочек и говорит: «Благодарствуйте, люди добрые». И ушла.

Вот, моя дорогая, такие прямо книжные истории. Выйду отсюда, давай пройдемся по тем местам и вообще по центру, папочка расскажет тебе много интересного.

Тут двое мужчин так храпят, что невозможно спать. Я, правда, молчу, врачу не говорю, а то накормит такими лекарствами, что весь день будешь ходить заторможенный. Я не хочу так, хочу думать о тебе.

Как вы там с мамой? Я несколько раз пробовал позвонить вам, но сломался автомат, а когда починят, никто не знает.

Приезжай, милая моя дота. Любящий тебя отец». Компания за спиной Черта сразу открыла окно — ночной ветер теперь легко носился по вагону, и волосы на голове Черта не просто шевелились, а разлетались в стороны. Затем все пятеро закурили, загомонили, включили магнитофон.

— Эльза, где твой красавчик? — спросил один из парней.

— На идиотские вопросы не отвечаю, — отрезала хриплым низким голосом Эльза.

— Целуется, наверное, с какой-нибудь телкой. Он такой у нас, своего не упустит, — лениво продолжал тот же голос.

— Заткнись, Панок! — приказала Эльза.

— Ой, ой! Чего ты так разнервничалась? Не знаешь, где он, — не надо.

— Знаю, — ответила Эльза. — Панок, давно чмошником не был?

На последний вопрос ответа не последовало, но в этот момент я оторвалась от папиного письма и взглянула на Черта.

Он сидел, широко открыв глаза, с застывшим каменным лицом. Губы его сжались в бледную, твердую, бескровную полосу, щеки побелели, а глаза смотрели в одну точку. Такого мрачного, тяжелого взгляда я ни у кого раньше не видела.

И тут я догадалась. Там, за спиной, сидела его, Черта, команда — правда, не в полном составе, но именно он у них был основным, мафией.

Теперь Черт с помертвевшими глазами сидел и слушал, как его команда говорит в легком оскорбительном стиле о нем самом, о мафии. И кто говорит? Чмошники, урюки и Степаны. Хроников, по мнению Черта, в их команде еще не завелось.

Вдруг он встал.

— Эльза, я здесь, — сказал он резко, громко.

Он будто вызов бросил тонкогубой, худой кожаной девице. Его голос прозвучал в выстуженном, холодном вагоне электрички металлически, напряженно. Он не был похож на тот глубокий, бархатный, каким Черт обычно говорил со мной.

— Здорово, Черт, — ответила хрипло, уверенно Эльза. — А мы тебя не заметили. Вот незадача! Ты с новой девочкой?

Ох, как неуютно мне стало в нелепом серебристом вечернем, концертном платье! Ох, как проигрывала я рядом с худой, неррвной, супермодной Эльзой!

— А ты с теми же мальчиками? — ответил вопросом на вопрос Черт. — Дайте сигарету, что ли.

— Мог бы получше в этот раз выбрать себе девочку, — нагло продолжала Эльза. — Это та, с которой ты два месяца...

— С каких пор, Эльза, ты стала нарываться на грубость? — тихо спросил Черт.

Эльза замолчала — видимо, Черт посмотрел на нее черными, бешеными глазами. Он умел так смотреть — кровь застывала в жилах.

В этот момент до меня дошло, что команда во главе с Эльзой не случайно оказалась в ночной электричке, которая тащилась через холодную ночь в город. И у команды есть свои продуманные, подготовленные цели: или закопать, унизить меня, или свергнуть Черта до положения урюка, а то и чмошника. Может быть, еще что-то у них крутилось на уме.

Я не испугалась. Мне было наплевать на то, что в этом вагоне решается сейчас моя судьба. И даже наплевать, пошел ли Черт к своей взбунтовавшейся команде защищать меня или они сейчас объединятся и начнут издеваться надо мной все вместе.

Тут я открыла еще одно папино письмо.

Оно, наверное, было отправлено последним, и, в отличие от тех, что я уже прочитала, очень короткое.

Папа писал: «Дочка, я многое здесь передумал и решил: ничего страшного не случится, если я сбегу на твой выпускной вечер. Правда, не уверен, что получится. Не говори маме. Папа».

Как-то трудно укладывалась в голове эта информация: будто папа написал мне о будущем нескором событии, а не о сегодняшнем выпускном вечере. Неужели ему удалось покинуть больницу и он весь вечер промотался под школьными окнами, безнадежно вглядываясь своими слабыми глазами в тихие темные окна первого этажа?..

— Мальчики, наш благородный Черт, наш принц распрекрасный, два месяца назад клялся мне в вечной любви, — сообщила публике Эльза.

Кто-то засмеялся дурацким смехом, будто заблеял. Эльза явно подначивала Черта: она, как голодная волчица, бежала грудь в грудь с ним, гордым оленем, изредка пытаясь схватить его за холку.

«Неправда, — хотела сказать я. — Ты врешь, голубушка. Твой Черт никогда не объясняется в любви. Ложь». Но я вовремя остановилась: разве я могла сказать так за всех? За всех тех, кто нравился Черту, с кем он ездил на квартиры и дачи, сидел в кафе-мороженых, с кем брал детскими, развращенными пальцами от официантов сдачу? Со мной было так, с Эльзой по-другому, с какой-нибудь Ивановой — третий вариант.

— Эльза, я терплю, потому что ты баба, — сказал грубо Черт. — Но учти: выведешь из себя — схлопочешь.

— Ой ли! — почему-то обрадовалась Эльза. — Ты разве бьешь девушек? Они тебе подчиняются, потому что ты сильный, да, Черт? И эту красавицу в старомодной тряпке ты тоже бил, чтобы она два месяца бегала за тобой, как верная собака?

Здесь бы я на месте Черта взорвалась и съездила Эльзе по лицу. Но он удивительно был терпелив с ней, а она чувствовала это. Она на какую-то долю выигрывала, казалась сильнее его, шоколадного, стройного мальчика.

— Красиво говоришь, Эльза. Я рад твоим ораторским успехам, — спокойно сказал Черт.

Я не вмешивалась в их диалог. Я вообще на протяжении всей этой перебранки сидела тихо, как мышка, и делала вид: никого здесь не знаю и мальчик по кличке Черт никакого отношения ко мне не имеет. Но это ведь было не так. Это ведь было не так...