Сбоник короткой прозы Дмитрия Санина - Санин Дмитрий. Страница 9

Иванова стремительно протянула свой тонкий пальчик, и шутя зажала Залепищеву губы:

— Толечка, солнышко, не произноси поспешных слов с порога!

От этого невинного, игривого прикосновения у неопытного Залепищева закружилась голова. Он оторопело замолчал, и от его губ, до которых дотронулся её пальчик, по телу потекло медвяное томление. А загадочные глаза Ивановой блестели в сумерках прихожей, словно бы извиняясь. Она живо взяла оцепеневшего от счастья Залепищева за руку, и отвела в комнату, усадив на мягкий диван, а сама легко села в кресло напротив.

— Толечка… — она тараторила что–то беззаботное, дружелюбно улыбаясь, но Залепищев ничего не слышал. В голове его шумело, щёки постепенно раскалялись. Он рассматривал комнатку Ивановой — давно не ремонтированную, без кондиционера, с дешёвой мебелью тридцатилетней давности, но трогательно–чистенькую, с обязательными ковром на стене, книгами в застеклённых полках, плюшевыми игрушками по углам и детскими фотографиями на стенах. Медвяное томление поднималось в нём, захлёстывая его целиком, и текли непрерывной чередой головокружительные мысли. Он никогда здесь не был — и вот он здесь! Он, взрослый мужчина, пришёл к женщине — и как всё оказалось просто и естественно! За какие–то три минуты он услышал от неё слов раз в сто больше, чем за все десять лет в школе… Ключ мудрого отчима открыл дверь в большую жизнь! Да, истинно сказано, что удел красивых женщин — принадлежать богатым, ибо они нуждаются в богатстве для своей красоты, а богатые нуждаются в красивых женщинах, и спрос находит предложение с обеих сторон… Это даже удачно, что она немного б/у — тем дешевле обойдётся, и конкурентов на неё нет. Он поднимет её со дна, очистит, немного в неё вложится — и она засияет! И ещё несколько минут — и… Он смотрел на грудь Ивановой, и никак не мог оторваться. Эта прекрасная грудь, обтянутая лёгкой тканью, ничем не поддерживаемая, совершенной формы — и смуглая кожа предгорий, нежно светящаяся в скромном разрезе простенького платья… О, она может позволить себе быть скромной! Самая красивая и самая большая грудь в микрорайоне. А ведь это он, Залепищев, первым открыл красоту этой девчонки — ещё в шестом классе, когда у неё ничего такого в помине не было… Он был по уши влюблён, и она иногда на него смотрела… А потом она расцвела, распустились они — и налетели со всех сторон наглые чужие охотники на готовенькое, развратили юный цветок и всё кончилось… Она гуляла с ними! Залепищев их часто встречал, с деланным безразличием отводя обожжённые ревностью глаза — и любовь, растоптанная бесцеремонными копытами чужаков, вскоре засохла и угасла.

«Не засохла!!! Не угасла!!!» — в нагрудном кармане билась могучая сила. Он уже решил, что делать. С предложением он пока решил повременить, на пару часиков: сначала он воспарит с Ивановой к вершинам мужской состоятельности — как все, а потом уже, после всего, спокойно с ней обо всём договорится. Плевать на деньги — один раз как все можно! Денег ещё хватит — зато он будет говорить уже как мужчина!

Залепищев торопливо выхватил бумажник, трясущимися от возбуждения пальцами демонстративно достал все восемь с половиной тысяч, и бросил на журнальный столик пятьсот евро (без сдачи не было). Он хотел сказать «Я тут немного приподнялся, и делаю теперь девять штук евров в месяц» — неторопливо, спокойно, с железобетонной уверенностью — но вместо этого прохрипел:

— Разденься… я… давай… — он сглотнул конец фразы.

— Толя… — Иванова ошеломлённо уставилась на купюру. Казалось, она не верила.

Слишком щедро?!

— Ты что — дурак?! — округлившиеся глаза Ивановой смотрели испуганно и как–то болезненно. Она часто–часто моргала, и красивое загорелое лицо её вдруг стало пепельно–серым.

Мало или много?! Или ломается? Проклятье!.. Смешавшийся Залепищев решил действовать наверняка. На карте стояло ни много, ни мало, а его мужская честь.

— Красивые женщины должны принадлежать богатым! В этом справедливость. Тебе дают стошку за ночь — вот тебе… штука. Ты этого достойна…

Он щедро, не глядя, швырнул на столик ещё пятьсот, рухнул на колени и в сладостной медвяной истоме потянулся к её гладким, матово светящимся золотистым коленкам.

И тут прилетела обжигающая звонкая пощёчина слева, со звуком лопнувшего мяча, от которой занемело лицо. И следом страшный гулкий удар в правое ухо — это Иванова, молотящая наотмашь, не глядя, промахнулась левой рукой и попала чуть дальше. Залепищев ахнул от боли в повреждённой барабанной перепонке и потерял равновесие. Иванова, тем временем, стремительно отскочила за кресло, с отвращением и ужасом глядя на барахтающегося на четвереньках Залепищева.

— Ах ты… мразь! Гад! Подонок толстожопый!!!

Господи, сколько оскорбительной злобы и ненависти было в её словах, вылетающих словно выстрелы в лицо… Как это было обидно слышать — от неё! Как это чудовищно и омерзительно контрастировало с тем счастьем, что представлялось ему всего несколько минут назад! Ах, всё пошло не так…

Смертельно оскорблённый в лучших чувствах, Залепищев почувствовал, что сейчас потеряет Иванову навсегда — и не будет уже с ней идти от машины рука об руку, на зависть всему двору — если немедленно не исправит положение и не объяснится до конца.

— Как будто я ничего не знаю! Ты же спишь за деньги — с Сергеевым, с Улумбаевым, и с прочими! Они мне всё рассказывали! — Залепищева обуревал праведный гнев обделённого; стоя на коленях, он дотянулся и крепко ухватил отчаянно вырывающуюся Иванову за запястья. — Дурочка моя ненаглядная! — (Да!!! Он решился это сказать!!! Да! Какое всепрощающее блаженство!!!) - А я чем хуже?! Я же ничем не хуже!!! Почему мне нельзя?! Я же хочу благородно… — Залепищев говорил громким срывающимся трагическим полушёпотом, его душила кипящая смесь обиды, эротической страсти и страсти возвышенной. А тут ещё взыграла в нём патриархальная добропорядочность, спавшая до того где–то в глубинах. Добропорядочность настойчиво призывала показать крепкую руку хозяина, силой восстановив мир и порядок в отношениях с неразумной будущей женой — для простоты и общего блага…

А Иванова бешено вырывалась и кричала, так что звенели плафоны на люстре:

— А ну, руки!!! Пусти!!! Пусти, подонок!!!

В совершенно потемневших больших глазах её сверкали слёзы, побледневшие губы расплылись. Она всё кричала и не давала слова вставить, и Залепищев сильно встряхивал её, пытался поцеловать — словно искусственное дыхание гибнущей любви делал. Желание бить он уже сумел превозмочь волевым усилием, и теперь лишь ласково бормотал:

— Дурочка ты моя… выслушай же… да выслушай же, наконец, и ты всё поймёшь!!!

Но злая судьба сыграла с ним очередную несправедливость: в комнату ворвался младший брат Ивановой, Витька. Он был младше на три года, легче и меньше — но, не раздумывая, бросился на Залепищева и стал бить кулаками по голове — умело, зло и довольно больно. Залепищев с силой оттолкнул Витьку, и пока тот с грохотом поднимался среди упавших стульев, выставил перед собой ещё одну купюру, вроде щита:

— На!!! — прохрипел Залепищев. — Это тебе, дуралей! Только за то, чтобы твоя сестра спокойно выслушала меня!!!

Витька на мгновение уставился на купюру, как бычок–однолеток на красную тряпку — и с удвоенной яростью ринулся на Залепищева, опрокинув журнальный столик с деньгами:

— Ах ты, подонок!!!

— Успокойся… Да успокойся же… — рычал Залепищев, отталкивая, но Витька всё бросался и бил. — Я же знаю, что у вас и хлеб–то к чаю вечером не всегда есть! Что вы из себя тут изображаете?! Вам же нужны эти деньги! Тоже мне — заповедник нищебродской гордыни!

Залепищев мог поклясться, что ни на мгновенье не терял контроля — но каким–то непостижимым образом вдруг оказался сидящим на асфальте во дворе, возле парадной Ивановой. Лицо горело и болело со всех сторон, рот был залеплен какой–то кровавой массой. Залепищев сплюнул — это оказались мятые, все в крови купюры. Он зажал их в кулаке и, рыдая от огромного горя, не оборачиваясь, бросился вон со двора. Сзади с него по одной ссыпались розы, прицепившиеся крест–накрест шипами к джинсовке, но он этого не замечал.