Карибский сувенир - Иванов Юрий Николаевич. Страница 4

Но пока приборы ничего не нашли. Рыбы нет. Трал лежит па борту, свободные от вахты матросы отдыхают, отсыпаются после суматошных предотходных дней и ночей, когда судно ремонтировалось, загружалось. Лишь четыре раза в сутки весь экипаж дружно и быстро собирается вместе: на завтрак, обед, полдник и ужин. Вот и сейчас по судовому радио разносится знакомый голос Виктора Литуна:

— Команде на ужин!

Хлопают двери кают, стучат по трапам матросские сапоги. Механики, штурманы, паучники — все спешат в салон, который расположен около камбуза, в кормовой части теплохода.

Потягивая носами, заглядывая по пути на камбуз, молодые крепкие парни проходят в салон, рассаживаются за столами, намазывают на толстые куски хлеба едкую горчицу, солят и посыпают их перцем… Салон небольшой, «игрушечный», как и все помещения па «Олекме», но достаточно вместительный и уютный. В нем четыре стола. За одним сидят капитан и штурманы, за другим — механики, за третьим — палубная команда, за четвертым — научники, боцман, радист, мастер по добыче рыбы. В общем, «сборная», как нас называет кок, команда.

Как правило, все знакомства на судне начинаются в салоне, за столом. Камбузный матрос Аркадий приносит большую кастрюлю.

— По куску, — говорит он.

«По куску» — это значит, что в борще лежит, томится в горячей душистой жидкости по куску мяса на каждого, кто сидит за столом.

— Ну что ж, по куску так по куску, — соглашается боцман и по традиции первым берется за поварешку.

Боцман, Сергей Петрович Сорокин, сидит напротив меня. Он высокий, худощавый, но широкоплечий, костистый. Лицо смуглое, с небольшими светлыми глазами, глубоко упрятанными под бровями; на голове курчавые золотистые волосы, окружающие бронзово-красную лысину.

— По куску так по куску, — задумчиво повторяет Петрович, как его все зовут на судне, и ловко выуживает из кастрюли большущий кусок мяса, потом мозговую косточку, которая идет не в счет, и несколько поварешек густого борща. Подумав немного, Петрович добавляет еще юшки, как он называет жидкость, и передает ложку соседу — гидроакустику Виктору Васильевичу Колесникову, мужчине могучего сложения.

На «Олекме» к дяде Вите, как его почтительно величают матросы, все относятся с уважением: люди всегда и везде почтительны к сильным людям. Получив от боцмана поварешку, которая в его большущей руке кажется игрушечной, дядя Вигя наклоняется над кастрюлей и бормочет:

— После боцмана здесь уже ничего не вытралишь… — Акустик так же, как и его сосед, любит погрызть косточки из борща, но на этот раз ему приходится довольствоваться только мясом.

Поварешка идет по кругу: бригадир, рыбмастер, радист Слава, Коля Хлыстов, Валя Брянцев и, наконец, я. Когда очередь доходит до меня, на дне кастрюли остается лишь один кусок мяса, чуть прикрытый лохмотьями капусты, да сиротливо жмется в уголке картофелина с черным глазком посредине. Поварешка жалобно шаркнула по днищу кастрюли. Заглянув в нее, боцман подзывает Аркадия:

— Ну-ка, поднови, дружок…

Аркадий добавляет туда борща, и я благодарно улыбаюсь боцману.

— Давай жми… — подбадривающе подмигивает мне Петрович. — Дохловаты вы немного, поправляться нужно.

Я перестаю улыбаться и налегаю на борщ. Действительно, по сравнению с матросами я выгляжу весьма дохловато. Рядом со мной сидят широкоплечие, крепкие парни; у них прекрасный аппетит. Должно быть, работа у рыбака тяжелая, и, чтобы не уставать и быть всегда энергичным, нужно хорошо, по-морскому есть. Уф, ну и порция! На берегу я бы, наверное, никогда не одолел такую миску, а здесь — ничего… Большущая порция борща, второго и кружка компота легко и непринужденно упрятались в моем желудке. И, вытерев, как все, мокрый лоб, я неторопливой, отяжелевшей походкой отправляюсь в свою каюту.

Северное море проскочили за двое суток. Нам просто повезло. В прошлом году в это же время, когда шли за экватор на СРТР «Обдорск», мы ковыляли по нему почти пять суток. Почти пять суток трепал нас жестокий шторм и отвязался от теплохода лишь в Ла-Манше. А в этот раз всего двое суток. Просто удача!

Из рубки приходит Жаров.

— Где мы сейчас? — спрашиваю я его, отложив в сторону карандаш и толстую тетрадь.

— В полусотне миль от Английского канала, у юго-восточного побережья Англии. — Достав из рундука свитер, он добавляет: — Есть хорошие записи. Будем тралить.

Тралить? Это интересно! Люблю, когда рыбу ловят тралом.

Всегда, даже в самом маленьком улове, можно отыскать что-нибудь интересное. Одевшись, я поднимаюсь вслед за ним.

Жаров и капитан стоят у эхолота, смотрят на бумажную ленту, по которой прибор рисует черные елочки и зубцы, советуются, думают. Подумать есть о чем: косяки — вот они, черные сплошные зигзаги. А елочка — это рисунок совершенно реального дна.

— Топляки… Уж очень костлявый грунт, — задумчиво почесывает подбородок Валентин Николаевич, — трал запросто потерять можно.

Я подхожу ближе. Да, уж грунт так грунт. Не дно, а какая-то гребенка. Только не равнозубая, а с острыми зубьями различной величины: ржавые, забытые всеми топляки — суда, которые когда-то гордо рассекали синюю воду морей и океанов…

— А вот смотрите, здесь чисто… — стучит по стеклу прибора Жаров. — Я думаю, нужно все же попробовать. Надо узнать, что здесь за рыба.

— Ну что ж, наука требует жертв. Раз надо так надо, — соглашается капитан и подходит к микрофону. — Внимание! Палубной команде приготовиться к отдаче трала! — разносится его голос по судовым помещениям.

Поеживаясь, потирая носы, щеки, выскакивают на палубу матросы. Все они кажутся очень толстыми, большими — на каждом надет ватник, а поверх — прорезиненные рыбацкие куртки и брюки на подтяжках, заправленные в высоченные, с раструбами сапоги.

Теплоход замедляет бег, разворачивается правым бортом под ветер, ложится в дрейф. Тотчас под него подкатывается крутая зыбь. На ходу судно ее просто не замечает: дескать, зыбь, подумаешь! Он легко пересекает длинные пологие волны, разрубает их пополам острым форштевнем и бьет своим винтом. Когда же двигатель останавливается и судно ложится в дрейф, зыбь тихо и незаметно подкрадывается к судну и начинает с ним забавляться: теплоход резко кренится ей навстречу, потом с каким-то неприятным скрипом заваливается на другой борт и снова стремительно кренится. Откуда-то из металлического нутра судна слышится звон, грохот и сердитые крики кока: что-то там у него на камбузе полетело, а щи, наверное, выплеснулись на раскаленную плиту. Зыбь все сильнее и сильнее раскачивает «Олекму». Я смотрю на палубу — она резко накреняется то в одну, то в другую сторону на двадцать — тридцать градусов. А матросы подготавливают трал и согласно, будто по команде, раскачиваются вместе с судном, легко и привычно удерживая равновесие. И кажется, что подошвы их сапог накрепко прибиты к дощатому палубному настилу.

— Ну как там? — свесившись с мостика, нетерпеливо спрашивает капитан.

Бригадир Яков Павлович Болтенко не отвечает. Наверное, он не любит разговаривать во время работы. А может, просто не слышит — тесемки его шапки туго затянуты на подбородке, а на голову накинут капюшон прорезиненного плаща. Что-то сказав ребятам, он подходит к концевой части трала — кутку, вместе с матросами сбрасывает его за борт. Ветер отгоняет судно от трала, и громадный сетчатый мешок расправляется в воде, растягивается длинной колеблющейся кишкой. В это время бригадир включает траловую лебедку, в волны тяжело плюхаются носовая и кормовая доски; там, в глубине, вода ударяется в них и раздвигает трал, раскрывает его огромный зев, в который попадается рыба. Вслед за досками в воду уходят ваера — толстые металлические тросы, при помощи которых трал буксируется за судном.

Ваера туго натягиваются, гудят, вибрируют. Я гляжу, как они режут волну, и представляю себе трал. Там, в глубине, он как бы летит над самым дном. Рыбьи косячки бросаются от него в сторону. А другие мчатся прямо в трал и застревают, сбиваются плотной массой в кутке.