Крепостные королевны - Могилевская Софья Абрамовна. Страница 31

А тут-то вон какие обои на стенах! Птицы на них летают, купидоны на них смеются, и пестрые розаны повсюду на них расцвели. Стол здесь покрыт богатой скатертью. Зеркало здесь большое да в красной раме. А по бокам зеркала — два канделябра. Одна свеча горит, остальные же отгорели, только оплывшие огарки от них торчат.

И тут увидела перед собой Дуня еще одну дверь. Эта дверь была тоже слегка приоткрыта. И за этой второй дверью были люди. Они говорили. Слышались их негромкие голоса.

«Вот хорошо-то, — подумала Дуня. — Авось не заругают, коли спрошу у них, куда мне податься?..»

Она сделала несколько шагов ко второй, полуоткрытой двери и застыла в изумлении. В той комнате, ярко освещенная многими свечами, перед большим, во всю стену зеркалом, откинувшись на спинку кресла, сидела Параша Жемчугова. Да. Она. Королева Голкондская.

Была она все в том же пышном наряде, как и на сцене. Только без пурпурной мантии. Скинутая с плеч, тяжелая парчовая мантия лежала на полу возле ее ног. И корона тоже была брошена на стол, стоявший рядом. А сама она, королева Голкондская, — только нет, теперь это была уже не та гордая королева, которая недавно с царственным величием повелевала своими подданными.

Худенькая и бледная, Параша сидела и плакала. Слезы бежали по ее щекам, скатываясь на атлас, парчу и золотые кружева королевского наряда. Плечи вздрагивали, а дорогие кольца на пальцах холодно и нестерпимо сияли…

Она говорила. Сперва понятными Дуне русскими словами:

— Не могу я больше… Не могу так жить… — и, оборотив лицо к кому-то, стоявшему сбоку, продолжала уже на другом языке. На французском, что ли? А в голосе и словах все та же горестная тоска.

Тот, к кому были обращены ее слова, пока еще не видный Дуне, отвечал тоже по-французски. Хотя говорил он громко и повелительно, но и в его голосе Дуня уловила горечь и тоску.

В испуге Дуня попятилась назад и чуть не вскрикнула. Вдруг в зеркале, в том, перед которым сидела Параша, она увидела скрытую от нее часть комнаты и человека, с которым разговаривала Параша.

Человек этот стоял опершись рукой о спинку кресла. Дуня сразу узнала его. Дважды она видела его. Один раз тогда, в карете. И еще раз, когда он приезжал на представление «Дианино древо». У них в театре сидел он рядом с барином Федором Федоровичем в первом ряду, на почетном месте. Был улыбчив, кивал головой, то и дело подносил к глазам стеклышки на длинной золотой ручке. А сейчас? Неужто прогневала его бедная Параша? Не угодила ему? Почему у него такое раздраженное, суровое лицо?

А она-то, она почему так горюет? Почему так плачет? Она? Параша? Стало быть, нелегка ее жизнь…

Дуня и сама готова была зареветь. Уж очень жалела она несчастную подневольную королеву с ее большим человеческим горем…

Вдруг Дуня увидела в зеркале лицо и глаза человека, который находился возле Параши. И на зеркальной поверхности встретились их взгляды: ее, Дунин, испуганный и робкий, и глаза Шереметева, полные тяжелой барской надменности и недовольства.

— Кто там? — резко спросил он и сделал шаг к двери, за которой стояла Дуня.

Отпрянув назад, не помня себя от страха, Дуня ринулась вон из комнаты. И бегом, бегом, бегом в темноту коридора…

Она не знала, куда бежит — вперед ли, назад? Только бы подальше от этих глаз, и чтобы не видеть их никогда, и чтобы не слышать этого голоса…

Бедная Параша!..

Глава шестая

Метель

Без оглядки бежала Дуня. Казалось ей, что конца-краю не будет этому темному коридору. Как бы только не споткнуться, не упасть. Увидела впереди человека. Откуда он взялся — не поняла. Шел этот человек ей навстречу, освещая себе дорогу зажженной свечой.

С разбегу Дуня налетела на него. Остановилась, тяжело дыша.

— Ох, дяденька, — взмолилась. — Пособи! Запуталась… Не знаю, куда мне?

Человек поднес к самому Дуниному лицу свечку. Спросил:

— Кто такая?

Ответить Дуня не успела. Сзади ее схватили за плечи.

— Ой! — вскрикнула Дуня, пытаясь вырваться. — Не надо…

Услыхала знакомый картавый шепот:

— Ты в своем разуме? Башка твоя еловая… Видно, совсем рехнулась. Дурища набитая… Без тебя ведь уедем.

Только такой расторопной и бедовой девчонке, какой была Верка, удалось отыскать Дуню среди ходов-переходов, коридоров, закоулков, актерских комнат и разных других помещений за кулисами театра.

Схватив за руку, Верка поволокла Дуню за собой, не переставая на ходу браниться.

Но как же счастлива была Дуня этой руготне! Вот бы, кажется, от радости зацеловала Верку, подружка милая, не кинула в беде!

Отыскала, вывела…

Метель уже и вовсе разошлась. Непроглядной мутью заволокло небо. Ничего не было видно, ничего не было слышно. Лишь свист ветра да белые снеговые вихри. Снежинки больше не кружились вокруг фонарей, не плясали, не порхали… Сшибаясь, толкаясь, налетая друг на друга, они словно сцепились в жестокой схватке. Чей-то голос крикнул оттуда, из метели:

— Нашла? Привела?

Нет, не чей-то, а это Петруша спрашивал у Верки про нее, про Дуню.

И Верка ответила ему туда, в снег, в метель:

— Тут она. Привела! — и втолкнула Дуню в знакомый возок. И снова из метели, перекрикивая вой ветра, на этот раз послышался басовитый голос кучера Ильи:

— Когда так — поехали…

Трогаться в путь в такую пургу, в такую вьюгу? А что станешь делать, коли здесь, в Кускове, все забито гостями — и дальними и ближними? Для них, для пуховских, мест не осталось. И самим некуда голову приклонить, и лошадей негде поставить. Посоветовались, решили ехать до первого постоялого двора.

В возке было все так же темно и душно. Все так же отдавало овчиной.

Сперва девушки хором накинулись на Дуню. Обозвали ее и недотепой, и разиней, и балдой, и еще какими-то словами. А отведя душу, принялись между собой переговариваться: и охать, и ахать, и удивляться никогда доселе не виданному великолепию зрительного зала, театральных декораций, костюмов и всему, на что нынче глядели их глаза.

— А Параша-то Жемчугова, хоть крепостная, а счастливица!

— Говорят, сама государыня ей алмазный перстень пожаловала.

— Царица? Быть того не может…

— Уж это точно, точно… Верные люди говорили…

— Ну и счастье привалило девке!

— Что там перстень… Говорят, что граф для нее, для своей Параши, еще один театр строит.

— Где? Здесь? В Кускове?

— Нет, в Останкине. Есть у него еще одно поместье под Москвой. Этот Кусковский театр хорош и прекрасен, а новый-то, говорят, во сто раз прекраснее будет…

— Ах-ах-ах… — заахали обе сестрицы, Алена и Мавра, — да возможно ли, чтобы еще прекраснее? Поверить трудно… Счастливица Параша!

— Как пела она… — тихо вдруг промолвила Василиса. Голос у нее был не то грустный, не то удивленный — словно понять она не могла: что же с ней самой-то творится? И, сказав это, снова умолкла. И всю дорогу словечка не проронила.

А метель бушевала. И стонал, и визжал, и завывал ветер за оконцем.

У Дуни в голове тоже вроде бы метель мела. И она тоже ничего понять не могла. Трудно ей было разобраться в том, что видела, что слышала, чему стала невольной свидетельницей…

Счастлива ли Параша? Разве от счастья такими слезами плачут? Вон и пальцы дорогими кольцами унизаны, и театр-дворец для нее строится в каком-то Останкине, а все равно плачет, все равно тоскует, что жизнь ей не в жизнь. Почему же так?

Словно из тумана, из далекого детства выплыло к Дуне лицо матери, молодое, красивое. И как она, ее мать, тогда, весною, смотрела в небо. Смотрела на летящих птиц. И как с тоской говорила: «Счастливые, вольные, летят, куда хотят…»

А Параша-то, разве она вольная? Крепостная королевна, вот кто она! А пурпурная мантия? А драгоценные кольца? Все это — так, пустяки, лишь одна видимость. Не полетит она, куда захочет. Крепко-накрепко закована, хоть и золотыми цепями.

В душную темноту возка из пурги и метели к Дуне врывалось то пение скрипок, то слышались ей низкие, глубокие звуки виолончели, то голоса флейт и гобоев. Все перекрывал торжественный и горестный напев трубы…