Театр на Арбатской площади - Могилевская Софья Абрамовна. Страница 8

Глава седьмая

О том, как Санька очутилась за кулисами театра

Сперва Санька глазам своим не поверила. Да как же так?.. Да быть не может!.. Ведь только что раздавалась его ругань вперемежку с визгливыми выкриками Домны. И вдруг будто сквозь землю провалился. Нет мальчишки! Зато Домна орет пуще прежнего.

Она повертела головой, пошарила глазами. Нигде. Пропал, Ни слуху ни духу. Да как же он поспел? И как проворно!

Ошалело она поглядела на Федора.

— Ты чего? — спросил тот, удивившись Санькиному растерянному виду.

— Убежал ведь…

— Кто?

— Да мальчишка давешний, Алексашка…

— И полтину унес?

— Всю, начисто.

— Экий пакостник! Коли попадется, не пожалею…

А Санька вдруг заплакала. Нет, не полтину пожалела. Ну их, деньги, — пришли и ушли… Не в том дело. Ведь его, мошенника, от всего сердца приветила. И отдала бы ему по-доброму деньги. Бери, ежели тебе так надобны, да не воруй! А как ей теперь расплатиться с Федором за сбитень?

— Полно, не реви, — принялся утешать ее Федор. — Ревом не вернешь…

— Да я не о деньгах, — всхлипывая, ответила Санька. — Тебе-то чем отдавать? Ведь у меня больше ни полушки…

Федор махнул рукой.

— Да не горюй. Пустое дело! Тебя Александрой звать?

— Саней, — еще раз всхлипнув, но уже потише, ответила Санька.

Федор усмехнулся. И были в этой усмешке и жалость, и теплота, и еще такое хорошее, что словами не передашь. Саня, смутившись, залилась румянцем и поскорее смахнула последние слезинки. Сказала:

— Пойду домой…

— Куда спешишь? Подожди…

— Поздно. Батюшка прогневится.

— Мать заступится.

— Нет у меня матери. Мачеха теперь…

Федор еще теплее поглядел на Саньку:

— Вот ведь как у нас с тобой — и я сиротинушка.

Санька оживилась:

— Тоже мать померла?

— Мать жива. Отца нет. Убили еще давно, когда наши с Наполеоном под Аустерлицем воевали…

Санька с сочувствием помотала головой, хоть ни о чем таком Знать не знала.

Помолчав, сказала:

— Спасибо, хоть ты на меня не серчаешь… — И прибавила: — За сбитень.

— А я на тебя вовек серчать не стану.

Вдруг засмеявшись, — а ресницы еще чуть влажные от слез, а на щеках от слез еще бороздки не просохли, — Санька воскликнула:

— А вот и не зарекайся! Может, когда и прибьешь…

И Федор засмеялся, на нее глядя:

— Все может статься.

Домой бы надобно скорее, да какой тут дом, когда охоты нет и шагу сделать к дому…

А Федор, посмотрев на Саню и что-то хитрое в уме прикинув, поболтал чайник со сбитнем. И, словно сокрушаясь, воскликнул:

— Эхма, ничего не продал!

Санька всполошилась:

— Из-за меня? Ой, как же ты теперь?

— Придется в театр сходить. Там актеры живо разберут. Любят мой сбитень… А желаешь, Саня, поможешь мне в торговом деле? Будем актерам вместе сбитень продавать. Желаешь, а?

Не очень хотелось Саньке идти в какой-то там театр. Но вроде бы виноватой чувствовала себя перед Федей. И согласилась. Получше утерла глаза и щеки концом своего пунцового платка, подхватила в одну руку кружки для сбитня, в другую — один из двух чайников с горячим сбитнем и потопала за Федором к высокому чудному дому со множеством дверей.

Эх, девушка, девушка, а не лучше ли тебе повернуть домой? Оно, может, и лучше, да, видно, такая дорожка в жизни. А на беду или радость, о том судить придется после…

До начала спектакля было еще далеко, хотя в те годы спектакли начинались рано и продолжались долго. За вечер представлялись обязательно две пьесы: какая-нибудь трагедия, а к ней в придачу комедия или водевиль. Зрители тех времен любили — уж ежели посетить театр, так наглядеться досыта.

Когда Санька и Федор подошли к театру, из-за раннего сравнительно часа на площади было пусто. Еще не стояли вереницей кареты, а подъезжали лишь немногие экипажи и, высадив возле белых колонн ездоков, медленно отъезжали в сторону.

— Подожди, — тихонько прошептала Санька, — охота поглядеть…

Как раз подкатила щегольская карета и остановилась у театрального подъезда. С козел соскочил нарядный лакей в ливрее с золотыми позументами и распахнул дверцу. Из кареты одна за другой выпорхнули две молодые барышни. Подобрав подолы длинных, до земли, платьев, они обе пробежали от кареты к подъезду. Туфельки у них были атласные, на плечах легкие прозрачные шарфы. Головы убраны веночками из шелковых цветов, а на шейках жемчуга.

— Глаз не отвести, — прошептала Санька, — до чего же распрекрасны!

— Где ж распрекрасны-то? Румяна да белила, вот и вся их красота!

При этих словах Федор поглядел на Саньку, да такими глазами, что Санька хочешь не хочешь, а поняла: лучше тебя все одно не сыскать в целом свете!

Санька покраснела: ишь какой нашелся любезник!..

А вслед за барышнями из кареты стала вылезать старая барыня. Тоже в шелках, тоже разнаряженная, на плечах тяжелая шаль в турецких узорах. Эту высаживал лакей. Поддерживая под локоть, повел от кареты к двум барышням.

— Небось княгиня или графиня? — спросила Санька, завороженная важностью барыни.

— Княгиня, — небрежно ответил Федя. — Запамятовал, как величают…

И опять поглядел на Саньку, и опять Санька так поняла Федора: по мне, что графиня, что княгиня, а с тобой не сравню! Ты краше всех.

Санька отвела глаза.

А потом все чаще стали подъезжать кареты, коляски да брички. Из иных выходили люди попроще, видно, из купечества. А иные подходили к театру и вовсе пешком.

— Посмотрели — и ладно! — сказал Федор. — А то, поди, до начала и не раскупят…

Федор, а за ним и Санька, оба проскользнули в одну из боковых дверей и сразу оказались в темноте. Со света ни зги не видно.

— Не отставай, гляди в оба, тут заблудиться можно, — сказал Федор.

Санька сама понимала, что никак ей нельзя без Федора в таком незнакомом месте.

Откуда-то сбоку сюда доносились непонятные звуки: не то говор людской, не то гул деревьев, когда их клонит ветер. И еще что-то похожее на звуки пастушьей свирели или на тонкий птичий посвист. Или вроде того, как звенят капли, когда ранней весной скатываются с ледяных сосулек и падают в лужу: блям, блям, блям…

Но Санька понимала, что это и не пастушья свирель, и не посвист лесных птах, и не звон весенней капели. А что это были за звуки, понять не могла.

Она ощупью пробиралась за Федором, за его голосом, который ее направлял:

— Сюда, сюда иди… Тутотка не споткнись, порожек… Сейчас придем…

И правда, теперь стало повиднее. Горела толстая сальная свеча, прикрепленная где-то наверху. Санька осмотрелась: не очень тут приглядно! Громоздясь, стояли какие-то холсты, густо и грубо размалеванные. Старые стулья, столы. И много разной рухляди и дребедени. И пыль тут была в достатке, и паутина кое-где свисала. В общем-то, неказисто…

Здесь Федор и начал свою торговлю. Заговорил негромким, но слышным, певучим голосом:

— А кому сбитня… Горячего, имбирного, медового! За кружку — полушку! За Две кружки — две полушки! А три — задарма, ежели деньги на бочку! Налетай, набегай, забирай…

И тут увидела Санька: на голос Федьки со всех сторон стали сходиться люди. Бог ты мой, да люди ли? В белых длинных одеждах, в каких никто никогда сроду не ходит. Лица же у всех размалеваны — страхота! Да не румянами, не белилами, а желтой, синей, серой краской. Один чуднее другого. Свят, свят, свят, не черти ли из преисподней? Куда же Федька ее привел?

Но люди, которые подходили и справа и слева, окружив Федю со всех сторон, были обыкновенными людьми. Сбитень пили, похваливали, просили еще наливать. И голоса у всех были людские:

— А ну-ка, Феденька, еще…

— Хорош, хорош сбитень! Удался…

— Налей-ка, надо перед началом орган промочить.

— Вовремя явился… А почему вчера не был?

— Он знает, когда являться, своего не упустит. Вчера французский был спектакль, они сбитня не пьют.

— Налей, Федор, друг любезный! Твой напиток подобен нектару! Эх…