Ильза Янда, лет - четырнадцать - Нёстлингер Кристине. Страница 14

– Ну, конечно, оставайся, если ты хо­чешь, – ответил он, но потом вдруг запнул­ся и сказал, что он все-таки лучше спросит маму.

Тогда к телефону подошла мама. Она спро­сила, почему я хочу остаться ночевать у бабушки. Я не могла ей этого объяснить, потому что мне и самой это было не так уж ясно. Мама начала причитать – как все это сложно и неудобно. Придется перед школой зайти домой за книгами, нужно переменить белье, а у меня с собой его нет. И вообще как-то, собственно говоря... Ну, собственно говоря, она против.

– Так как же, можно мне остаться или нет? – спросила я.

– Только если это абсолютно необходи­мо, – сказала мама.

– Да нет, это не абсолютно необходимо.

– Ну тогда возвращайся домой. Только скорей, уже очень поздно, – сказала ма­ма. И еще добавила: – А как ты вообще там очутилась? Я думала, ты идешь к Анни!

Я положила трубку. Ведь телефонные раз­говоры часто прерываются.

– Не огорчайся, – сказала бабушка, – может быть, она разрешит тебе в другой раз.

– Да, конечно, – сказала я. Но я в это не верила.

Я пошла домой и всю дорогу придумывала, что бы такое соврать маме.

Но когда я пришла, мама уже опять лежа­ла в постели с головной болью. Советница, правда, осведомилась, где я пропадала, но я ей ничего не ответила.

Посещение Набрызга я, наверное, никог­да не забуду – даже если стану долгожи­телем.

Ровно в три я подошла к парку. Со спор­тивной сумкой. Потому что на самом-то деле я должна была идти на тренировку. Николаус и Али-баба стояли у входа в парк, прислонившись спиной к решетке.

– А вы уверены, что он сейчас дома? – спросила я.

Мне не хотелось совсем уж зря пропускать гимнастику.

– О нас доложено, – усмехнулся Али-ба­ба.

– А вы ему сказали, что я насчет моей сестры...

Николаус покачал головой.

– Конечно, нет! Я на уроке латыни пос­лал ему записку. Там стояло: «Будь в 15.10 дома, а не то пеняй на себя – шапка сго­рит».

– Какая еще шапка сгорит? – спросила я. Они рассмеялись. Наверное, так говорят, когда должно случиться что-то ужасное.

Николаус сообщил мне, что он уже про­думал первоклассный, тактически грандиоз­ный план наступления. А Али-баба подтвер­дил, что план этот как пить дать принесет победу. Точно. С гарантией. И вообще они вели себя так, словно речь шла не о моей, а об их сестре, а я тут только так, случайно, рядом с ними чапаю. На углу квартала, где живет Набрызг, они поставили меня в из­вестность, что отныне мне надо идти возле самой стены. Этот Набрызг, как опасался Али-баба, небось из любопытства стоит у окна и ждет. Если он завидит меня, он тут же поймет, в чем дело, и точно рассчитанная тактика нападения врасплох полетит ко всем чертям. Я шла, прижимаясь к стенам домов, и вытирала их рукавом пальто.

В подъезде стоял велосипед с чудным седлом и лисьим хвостом. Али-баба вывер­нул ниппель из переднего колеса.

– Выложит все, получит назад, – бурк­нул он.

Я нашла, что это подло, но ни Али-баба, ни Николаус не обратили никакого внимания на мой протест.

Фамилия у Набрызга важная – Зексбюргер. И уже дверь в его квартиру обладала определенным весом. Я до тех пор видала такие двери только в фильмах про старые времена. Темно-коричневая, с двумя створ­ками, такая высокая, что в нее мог бы, не сгибаясь, войти великан, а на раме какие-то гирлянды, вырезанные из дерева. Над дверью большой деревянный треугольник с колонна­ми, цветами и листьями. На медной табличке выгравирована фамилия «Зексбюргер», а под этой табличкой – бумажная. На ней написано:

К Зексбюргеру – 1 звонок

К Хуберу – 2 звонка

К Шилеку – 3 звонка!

– Это квартиранты, комнаты у них сни­мают, – сказал Али-баба.

Николаус позвонил один раз. Мы услыха­ли шаги за дверью. Шаги приближались. Потом все стихло. Дверь не открылась.

– Позвони еще раз, – шепнул Али-баба.

– Тогда ведь Хубер подумает, что это к нему, – шепотом ответил Николаус.

На одной створке двери был глазок в мед­ной оправе. Сперва в глазке мелькнуло что-то тоже медного цвета. Потом показалось что-то коричневое. Я дернула Николауса за рукав и показала ему на глазок. Николаус усмех­нулся, прикрыл рукой глазок и сказал тор­жественно и громко:

– Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, вынь свой глаз из глазка и открывай, не то живо шапка сгорит!

Дверь приотворилась, но мы не смогли ее распахнуть, потому что она была закрыта изнутри на цепочку. Набрызга не было вид­но. Но зато его было слышно.

– Что вам, собственно, надо?

– Серьезную аудиенцию, – ответил Али-баба еще более раскатистым голосом, чем Николаус.

– Насчет чего?

– Жизненно важное дело.

– Сколько вас?

– Трое.

Теперь цепочка была наконец снята, и мы вступили на территорию квартиры.

Такой передней я до тех пор ни разу не видела даже в фильмах. Второй такой навер­няка не сыщешь. Тут царил полумрак, а стен вообще не было видно, потому что везде стоя­ли громадные шкафы. Все они были темно-коричневые и с резьбой по дереву, но ни один не походил на другой. На шкафах стоя­ли чемоданы, а на чемоданах до самого по­толка громоздились коробки и картонки. И между шкафами тоже было навалено вся­кого барахла.

По дороге к комнате Зексбюргера я несколь­ко раз споткнулась и набила себе синяки. Тут было много препятствий: бугор на полу, огромный счетчик, торчавший из стены, жестяная стойка для зонтов с бочку величи­ной, прислоненная к стенке метла, на кото­рую я умудрилась наступить, и палка огре­ла меня по голове, а последним препятствием – как это ни странно звучит – была ван­на. Огромная жестяная ванна с картошкой и луком.

По сравнению с передней комната Набрыз­га показалась нам вполне нормальной. По сравнению с комнатой любого другого маль­чишки она была очень и очень странной. Тут стояло пианино с кружевной накидкой и ка­чалка с узором из цветочков, а на подокон­никах – дикое количество всяких растений. И торшер с ажурным абажуром, и письмен­ный стол с гнутыми резными ножками, а на стенах – картины, написанные масляными красками. Можно было подумать, что в этой комнате живет какая-то древняя старушка.

– Садитесь, – сказал Зексбюргер. Куда нам садиться, было не совсем ясно, потому что сам Зексбюргер занял качалку с цветоч­ками, а больше никаких стульев в комнате не было. И даже кровати.

– Пардон, – сказал Зексбюргер, встал, подошел к полосатой занавеске в глубине комнаты, отдернул ее, и мы увидели расклад­ную кровать.

Мы сели на кровать, а он снова подошел к качалке с цветочками и уселся в нее.

– Так в чем дело? – спросил он, беря с письменного стола коробку с сигаретами. Он выдвинул ящик, достал зажигалку, закурил.

– Эта дама тебе знакома? – Али-баба по­ложил руку мне на плечо.

Набрызг кивнул.

– Тебе известно, что случилось с ее сестрой? – спросил Николаус. Набрызг снова кивнул. Я глядела на Набрызга во все глаза.

Николаус и Али-баба тоже уставились на него. И вдруг они сказали хором:

– А ну, давай выкладывай!

– Она исчезла, – сказал Зексбюргер, стряхивая пепел с сигареты.

Я отвела от него взгляд.

– Придурок, – сказал Николаус, – это нам и без тебя известно, что она исчезла. Где она, с кем – вот что мы хотим знать!

– Но ведь этого я тоже не знаю, – сказал Зексбюргер.

– Так она же была твоей любимой, твоей обожаемой, твоей дамой сердца, и уж кто-кто, а ты-то должен знать, куда она девалась!

Зексбюргер покраснел.

– Она же клялась тебе в вечной любви!

Зексбюргер покраснел еще больше.

– Вы же с ней были тайно помолвлены!

Зексбюргер стал и вовсе пунцовым как помидор.

– Я, я, я... – пробормотал он, заикаясь.

– Да, ты, ты, ты! – перебил его Нико­лаус. – Ты любил ее, и она любила тебя, так неужто она тебе не сообщила, куда сбежала!

Зексбюргер затянулся.

– Ничего она меня не любила.

– Что нам давным-давно известно, ува­жаемый Набрызг.

Али-баба поднялся с раскладной кровати. Цвет лица Набрызга то и дело менялся – то он был пунцовым, то бледно-желтым.