За столбами Мелькарта - Немировский Александр Иосифович. Страница 16

После чада таверны на улице показалось особенно свежо. Пахло морем, тем особым острым запахом, который опьяняет сильнее вина. Мидаклит, наклонившись, поправлял завязки сандалий. Малх, опираясь на плечо Гискона, рассказывал ему что-то, и мальчик заразительно смеялся. Пираты стояли, прислонившись к стене. Ноздри крючковатого носа Мастарны раздувались, и этруск стал удивительно похож на ястреба.

— Малх! — обратился Ганнон к старому моряку. — Ты отведёшь моих друзей на корабль. Мы осмотрим храм и вернёмся. И ты, Гискон, — добавил он, — иди тоже с ними. Тебе хотелось побывать у своей сестры.

Мальчик понял: Ганнон посылает его к Синте.

Пираты, пошатываясь, пошли за Малхом. Когда они были у поворота, Ганнон уловил звуки песни. Её пел Саул на своём языке, но он был так близок к финикийскому, что Ганнон без труда разобрал:

— Откуда ты знаешь этих людей? — спросил эллин, когда звуки песни утонули вдали.

— Я обязан им жизнью, — отвечал Ганнон. — Они подобрали меня в море близ Гимеры и без выкупа доставили в Карфаген.

— Да, они поступили благородно, — согласился эллин, — но всё же они мне не по душе. Посмотри в глаза этому тирсену [49] и сразу поймёшь правильность поговорки: «Глаза — окна души». Душа у него чёрная и жестокая.

Ганнон недоуменно пожал плечами.

— Впрочем, — добавил эллин, — твой спаситель, наверное, не более жесток, чем его соотечественники. Я слышал, что тирсены под звуки флейт засекают до смерти своих рабынь, что они заставляют юношей-пленников убивать друг друга на похоронах своих лукомонов. [50]

— Ты несправедлив, учитель, — возразил Ганнон. — Этруски не более жестоки, чем другие народы. Они ведь не приносят в жертву младенцев, как это делают наши жрецы. Не потому ли вы, эллины, так невзлюбили этрусков, что они стали на вашем пути к океану, что они разоряют ваши колонии, нападают на ваши корабли?

Мидаклит усмехнулся:

— Да, тирсены сильный народ, они заслужили славу безжалостных пиратов. Но их владычеству приходит конец. Только гибель им принесут не эллины.

— А кто же? — спросил Ганнон.

— Римляне, — сказал уверенно Мидаклит. — Уже тридцать лет, как они изгнали тирсенских правителей и установили у себя республику. Сколько ни бьются тирсены, им до сих пор не удалось вернуть своё господство.

Улица, ведущая в храм, шла вдоль полуразрушенной городской стены. Кое-где стена поднималась на несколько десятков локтей, в других же местах имела в высоту не более человеческого роста. В проёмах синело море и виднелся скалистый берег. Конечно, эти разрушения — следы таранов, применённых карфагенянами при осаде Гадеса. Отец Ганнона уверял, что тараны были впервые изобретены тирийцами и даже называл имя изобретателя: Пефрасмен. Но Мидаклит вычитал где-то, что задолго до тирийцев таран был известен древним завоевателям ассирийцам. От ассирийцев много страдал и отец Карфагена — Тир. Теперь же мало кто помнит даже имя ассирийцев.

Ветер окреп и гнал по улице сучья и листья. Мидаклит запахнул свой плащ и набросил на голову капюшон. За поворотом начиналась узкая мощёная дорога, обсаженная кипарисами. До святилища Мелькарта было отсюда около часа ходьбы, и путники решили отправиться туда на следующий день.

Мидаклит, обернувшись, долго смотрел на заходящее солнце. Губы его что-то шептали, он сделал рукой непроизвольный жест, словно споря с невидимым противником.

— Ты не находишь, учитель, — спросил Ганнон, — что солнце здесь больше, чем во Внутреннем море?

— Это обман зрения, — отвечал эллин. — Просто с воды поднимается больше испарений. Проходя через эти испарения как через линзы, лучи преломляются и предметы воспринимаются в большем размере. Каких только басен ни рассказывают об этих местах! Я сам слышал в Милете от одного моряка, будто солнце исчезает с шипением, как раскалённый металл, опускаемый в воду.

Ганнон расхохотался.

— Кажется, ваши моряки такие же выдумщики, как наши.

Вспомнив рассказ Малха о людях с длинными языками, Ганнон добавил:

— Я думаю, твой моряк был крепко пьян, когда наблюдал за солнцем.

— Да он и не переходил за Столбы! — сказал эллин. — Ты же знаешь, что ни один эллинский корабль не выходил из Внутреннего моря с того времени, когда вы овладели Гадесом. Да и мне бы никогда не увидеть океан, если бы не был ты моим учеником.

— А может быть, и я не отправился бы за Столбы, не будь ты моим учителем, — молвил с улыбкой Ганнон. — Ещё в детстве твои рассказы об Одиссее поразили моё воображение. Я стал мечтать о плавании в океан задолго до того, как понял, что во всём, что касается моря, твоему Гомеру нельзя верить. Да, да, не смотри на меня с таким удивлением. Твой Гомер такой же выдумщик, как всякий, кто берётся рассказывать о том, чего не видел собственными глазами. А может быть, ему попался какой-нибудь моряк из тех, которых называют кормчими небылиц, и твой Гомер развесил уши.

— Может быть! — сказал эллин. — Но согласись со мной, что эти сказки не так уж бесполезны, если они вселяют в нас мечту о плаваниях и неведомых землях. Мне приходилось читать многое из того, что пишут карфагенские купцы о своём пребывании за Столбами. Я узнал, какова цена на рабов и слоновую кость и какую выгоду они получили. Нет, лучше уж сказки, зовущие вдаль!

В храме Мелькарта

Храм Мелькарта находился в восточной части острова, на скале, круто обрывающейся к морю. В этом месте остров наиболее приближался к материку, образуя пролив шириной в один стадий. [51]

Ещё в Карфагене Ганнон слышал о древнем храме Мелькарта, о странных обычаях, свято соблюдаемых его почитателями. У порога храма лежала груда камней. Верующие с молитвой переворачивали их. Это считалось угодным богу. Все жрецы этого храма не имели права вступать в брак. Ни одна женщина не могла переступить порог святилища. Ганнон задумался: «Значит, здесь никому не грозит участь Синты».

Большие надежды на посещение храма возлагал Мидаклит. «Если Солон узнал об Атлантиде от жрецов Саиса, так далеко расположенного от Столбов, то почему бы мне не узнать о ней в храме Мелькарта, находящегося почти рядом с Атлантидой?»

Храм был сложен из огромных неотёсанных камней. Его стены, выступавшие полукружиями, составляли как бы продолжение скалы, на которой он высился.

Омыв руки в большом медном тазу и сняв сандалии, Ганнон и Мидаклит переступили порог святилища. В притворе [52] они увидели Хирама. Суффет возвращался после дневной молитвы. Он был в одежде жреца храма Мелькарта — в длинной льняной тунике без пояса, отделанной широкой красной каймой. Его тщательно расчёсанная бородка благоухала розовым маслом. Во всём его облике было такое радушие, что лица карфагенян сами расплылись в ответных улыбках.

— Буду рад тебя сопровождать! — сказал Хирам Ганнону, когда тот поведал ему о целях посещения храма. — В доме бога есть немало поучительного.

Карфагеняне вступили в высокий зал с потолком овальной формы. Прямо против двери стояла статуя Мелькарта с луком в руках и колчаном со стрелами на боку. Стрелы были сделаны из серебра и напоминали пучок солнечных лучей. За статуей возвышались две медные колонны локтей в восемь высоты. Они были испещрены письменами.

Ганнон, Мидаклит и Хирам остановились около одной из колонн.

— Здесь написано по-финикийски! — воскликнул Мидаклит.

Всматриваясь в полустёршиеся письмена, Ганнон прочёл: