Борьба незримая (Книга 2) - Чудинова Елена В.. Страница 24

Олька Абардышев сидит на корточках напротив Сережи. Олька похож на девочку: у него пепельные, крупно вьющиеся локоны, красиво падающие на воротник белой матроски, правильный овал лица, прохладные зеленоватые глаза и благородно очерченные пухлые губы.

Сейчас в Олькиных волосах торчит белое петушиное перо, подкрашенное красной акварелью.

- Соколиный Глаз, - говорит Олька, - как же все-таки быть с трубкой мира?

- Когда бледнолицый койот покинет свой вигвам, мы сможем взять все необходимое, - отвечает Сережа.

- А он наверное курит?

- Ну. Я сам видел. Тихо!

Они замирают. По гравиевой дорожке идет из дому Женя - его хорошо видно сквозь густые заросли. Женя, в белом фланелевом костюме, тонкий, элегантный и легкий, идет быстро, почти бежит...

- Куда это он так разлетелся?

- К Морозовым... У них дачный бал вечером - вот и носятся.

- Охота им...

Олька и Сережа обмениваются многозначительным взглядом. Их прямо-таки переполняет презрение к взрослому миру. Скучная и глупая жизнь. Как это ужасно - вырасти!

- Олька... - Обрадованный Сережа смотрел в, казалось, ничуть не изменившееся за три года лицо Олега Абардышева. - Господи, Олька, как я рад тебя видеть!

В следующую секунду Сережины нервы, казалось, помимо него самого, мгновенным и мощным усилием заставили лицо остаться неподвижным: человек, сжимающий его в объятиях, был одет в черную кожанку.

С Вадиком Белоземельцевым, лучшим другом детства, учившимся в царскосельской гимназии, Сережа виделся раз в год - в Крыму. А в остальное время - от Крыма до Крыма - Сережа больше всего общался с Олькой Абардышевым.

Сережа и Олька учились в одном классе, но знакомы были еще до гимназии - по дачному поселку в Останкине.

В старших классах эта дружеская связь немало удивляла самого Сережу, находившего объяснение только в известном "стихи и проза, лед и пламень"... Непременный зачинщик всех гимназических бесчинств и бунтов, необузданный, фанатически подчиненный только своему, более чем своеобразному, кодексу чести, Олька, несмотря на безмятежно-ангельское личико расхорошенького пай-мальчика, к шестнадцати годам умудрился переспать с половиной московских проституток... (Врач венерической клиники, на прием к которому Олька попал в пятнадцатилетнем возрасте, был озадачен, пожалуй, впервые за свою практику - настолько не вязался Олькин вид с целью визита.) Отношение к людям варьировалось у Ольки только между обожанием и ненавистью: безразличия не было в его натуре вообще, так же как и спокойного отношения к чему-либо. Основным объектом его ненависти было, во всех видах, "бюргерство", противопоставленное "музыкантству"... Запоем читавший йенцев и Гофмана, Олька с яростным максимализмом делил людей на "бюргеров" и "музыкантов", и это деление было единственным делением, которое он признавал. Деления на "плохих" и "хороших", "добрых" и "злых" для него не существовало. Впрочем, и само понятие добра и зла было для Ольки чем-то находящимся вне его мировоззрения.

Как-то, войдя в класс уже после звонка и получив по этому поводу соответствующую запись в дневник, Олька упал за парту рядом с Сережей... Глаза его лихорадочно блестели: он сидел словно на иголках и, отвечая с места, сделал грубейшую ошибку в отложительных глаголах.

Когда звонок наконец прозвенел, Олька оторвался от крышки парты, которую последние пять минут ожесточенно царапал сломанным пером.

- Знаешь погоди... - остановил он Сережу, сорвавшегося было мчаться в рекреационный зал.

- Ну? - Сережа уселся на парту перед Олькой.

- Мне сегодня сон приснился... такой сон... - Олька откинулся на спинку скамейки. - Понимаешь, Сережка, мне приснилось, что я вот-вот смогу полететь... Все тело наливается такой силой, что я знаю, что еще, изо всех сил напрячься - и я взлечу, стремительно, вверх... И я молю Бога: Господи, помоги Мне взлететь, дай мне сейчас взлететь, я хочу ощущения полета... И тут появляется какая-то женщина в красном. И она говорит: не торопись, может быть, это и не от Бога... И я понимаю, что это не от Бога... И тогда я проклинаю Бога, чтобы полететь...

- Крыть нечем: ты в этом сне - весь, - прищурился Сережа.

- Не могу я тебя понять... - Олька повертел в пальцах карандаш. - Я же тебя видел... в церкви. Но неужели не унизительно для человеческого достоинства - падать на колени?!

- Унизительно не падать.

- Но ведь есть же гордость!

- Самая высокая гордость - смирение.

- А как же, где в христианстве место бунту?

- В христианстве ему нет места.

- Но ведь бунт - благороден! Помнишь, у Байрона, в "Каине"? Гордость бунта, сила восстать!

- Природа бунта - паразитична.

- Что ты хочешь этим сказать?!

- Бунту нужен объект. Если у бунтарской натуры отнять все объекты, то ей ничего другого не останется, как восстать на самое себя. Ну и самоуничтожиться. Следовательно, существовать она может, только паразитируя.

- Пятерочка по логике. Твой Флоренский тебе в кровь и плоть въелся. Кстати, о плоти. Твое христианство зачеркивает плоть. А почему? Ведь плоть обогащает. Она дает ощущения.

- И берет тебя. Неужели даже тот "насморк", который ты подхватил осенью, ни на что тебя не натолкнул?

- Ерунда. Тело дает мне жизнь ощущений - это главное.

- С тобой бесполезно разговаривать. Ты задавлен своей, как говорят индусы, нижней чакрой.

- Меня это устраивает.

- А я чертовски рад, что ты - наш. По твоим склонностям я скорее бы ожидал тебя увидеть каким-нибудь "вольнопером"... Хотя, слушай, ты ведь собирался на ускоренные курсы. Значит, ты бы сейчас был прапорщиком, ты ведь их кончил?

- Кончил.

- Здорово все-таки. А каким тебя сюда ветром забросило?

- Недавно. Я был сюда прислан к Петерсу... по одному делу. - Уже пришедший в себя, Сережа даже улыбнулся тому, к какой акробатической изворотливости формулировок толкает его почти физическое отвращение ко лжи.

- Я тоже не очень давно. Из Москвы. Слушай, у тебя сейчас время есть?

- Пожалуй, да.

- Я тут рядом - в общежитии Чека. Завернем ко мне?

- С удовольствием.

"Идиот! Надо же было отговориться делами... Но не случайно же так случилось. Ведь случайного не бывает. А мне сейчас нужно развлечься".