Борьба незримая (Книга 2) - Чудинова Елена В.. Страница 40

Сережа поднял глаза к окну. Тутти уже не читала, сидя над захлопнутой книгой. В ее еле различимом в сгущающихся сумерках лице была не предвечерняя тоска, а просто скучающее, недовольное выражение засидевшегося без развлечении ребенка. Глядя на улицу, она что-то тихонько напевала себе под нос - сначала просто какой-то смутно знакомый мотивчик, потом начали негромко появляться слова.

- Выпил - ничего

И не поперхнулся!

И как раз того

Знаете, втянулся.

Перед Сережиным взглядом на мгновение возникла быстро удаляющаяся по полуразрушенной летней улице породисто-грузная высокая фигура - легкая походка, словно в любое мгновение готовая перейти в танцевальные па... "Эх вы - Тики, Эйшенбахи... Лютики-цветочки голубые... Таких, как вы, расстреливать - дармовое "circences"29 . И к стеночке встанете, и улыбочку изобразите, как для фотографии в семейный альбом, и ручки на груди эдак сложите..."

Да, к стенке граф Платон Зубов сам не встал... Ох не встал... Крупный зверь в куче собак - умирающий стиснув челюсти: сопротивление без всякой надежды, просто потому что иначе - невозможно.

- Ставлю карту - бьют,

Я - другую карту.

То есть с одного

Духу развернулся,

Ну да и того

Знаете, продулся.

Тутти не следовало этого напевать, но сделать ей замечание казалось оскорблением памяти Зубова, о котором она помнила сейчас как о живом и который, за счет ее неведения, как бы действительно жил сейчас в развязных строчках студенческо-кадетской анакреонтики...

- Поутру сперва

Встал прямым артистом:

С треском голова

И карман со свистом...

Что это? В противоречие разбитному беспечному мотивчику в голоске девочки звучала еле заметная тревожная настойчивость, иногда всплескивающая почти отчаянием... Она не может знать!

- Налил кой-чего,

Сразу встрепенулся...

- тревожная настойчивость в дрожащем голосе нарастала: чего она добивается?!

- Тутти!! Долго еще это будет продолжаться? Из какой подворотни сей репертуар?

- А это у Платона спроси. Это он пел. - Задиристый тон не оставлял сомнения в том, что Тутти, сама не подозревая, испытывала сейчас большое облегчение, и это облегчение было вызвано именно резким замечанием, с которым слишком промедлил Сережа. - И плохого тут ничего нет.

- Если бы было, ты бы от него этого не услышала. Однако слушать и петь, юная леди, таки вещи разные.

- Ему можно, а мне нельзя?

- Именно так. Платон - взрослый мужчина и офицер, ему очень многое можно говорить такого, что тебе никак нельзя. Ты - девочка и должна петь про пастушку с кошечкой или Мари-Мадлен, которая не выйдет замуж ни за принца, ни за короля. Это, mon ange, только большевики полагают, что женщине позволено все то же, что и мужчине.

- Я так не полагаю. - Тутти насупилась. - Просто мне скучно без Платона. Когда он появится? - Тутти словно спешила упрочить свое спокойствие новым Сережиным ответом, и Сереже неожиданно стало понятно, что открыть Тутти правду о Зубове значило бы ввести смерть в последнее убежище, где девочка облегченно сбрасывала свою преждевременную тяжелую взрослость, самозабвенно бросаясь в ту шумную и, на взгляд Некрасова, да впрочем и Сережи, бессмысленную возню, которая отчасти заменяла ей отсутствие сверстников.

- Ну знаешь, ангел мой, разве такие вопросы задают? Будет тогда, когда надо, и никак не раньше. Я его позавчера видел, - Сережа улыбнулся, неожиданно поверив самому себе. - Знаешь, он очень смешно рассказывал, как в детстве с братом дрался - четыре часа подряд, а родители это видели - с веранды.

- И ничего?

- В том-то и дело! - Сереже, рассмеявшемуся вместе с Тутти, на мгновение показалось, что послышавшиеся в коридоре шаги были шагами Зубова. Вошел Некрасов. По холодному недоумению, скользнувшему в его ненадолго остановившемся на Сереже взгляде, Сережа понял, что Некрасов успел услышать, к чему относился его смех.

Оставляя позади Красное Село, Северо-западная армия двигалась от Ямбурга на Петроград. На этот раз после нескольких дней продолжительных боев была взята Гатчина. Роскошно опадающее золото осенней листвы, словно врачуя раны, покрывало истерзанные окопами и следами обстрелов неповторимые гатчинские парки... Ветер гнал золотую листву по осенне-черной воде прудов, и бродившему по берегу под Приоратом Жене Чернецкому уже казалось странным, что классически-холодные творения Ринальди и Бренна еще так недавно впервые видели лицо войны...

Но в конце октября, натолкнувшись на двойное кольцо обороны, где оборонявшим смотрели в спину пулеметы безопасно расположившихся чекистов, наступление приостановилось. Несколько дней, как северо-западники крестились на озаренный лучами купол Исакия, и вот он вновь скрылся из глаз. Армия, отягченная обозами и толпами беженцев, но по-прежнему боеспособная и еще не преданная, потекла на север, туда, где ждали за Наровой склады оружия и провианта, ждали медикаменты для раненых, ждал отдых. Только дойти до Эстонии, оставить в тылу стариков и женщин с детьми, из-за которых ход отступления делается все беспорядочнее. С этой обузой слишком трудно отражать устремившихся вслед красных. Но не бросать же беззащитных людей, настрадавшихся от красного террора, на растерзание врагу. Между тем отовсюду подтягиваются новые силы красных, и это начало натиска на Нарву.

И все же северо-западники защитят Нарву, собрав последние силы не впустят красных в Эстонию.

- Drow poker, Чернецкой?

- Нет, благодарю. Погода не располагает к азарту. - Женя брезгливо кивнул на слепое окошко, по стеклу которого тоскливо стекали струйки серой воды.

"Черт бы побрал эту Гатчину, эту дощатую будку у Харонова перевоза, переправу обратно, как будто из страны мертвых есть дорога назад".

- А я сяду с удовольствием. - Семнадцатилетний корнет Рындин, сидевший напротив Жени за покрытым пестренькой клеенкой столом, усмехнулся. - Спешить ведь, кажется, некуда?

- Послушайте, корнет! - Поручик Юрасов передернул колоду карт. - Вы всерьез полагаете, что вы тут - единственный, чей душевный покой смущают подобные мысли?

- Приношу свои извинения, господа. - Рындин покраснел.