Зеленая ветка мая - Прилежаева Мария Павловна. Страница 32
После пламенеющих красок закатного неба Катя на минуту ослепла, войдя в темную избу. А когда пригляделась, узнала знакомую обстановку. Половину избы занимала русская печь с чугунами на шестке и обычной утварью в углу ухватами, глиняным рукомойником, деревянной лоханью.
Две русые головенки свешивались с печи, напоминая знаменитую картину "Военный совет в Филях", там тоже свешивается с печки любопытная головенка, правда, одна.
Нина Ивановна катала на столе вальком на скалке белье.
- Здравствуйте. Проходите.
Переждала, пока Катя пройдет на лавку, молча возобновила работу.
И Катя молчала. Как неуютно! Скрытная, хмурая женщина. Катя не решалась сказать, что привело ее к вдове учителя.
Наконец Нина Ивановна оставила валек. Села на лавку по другую сторону стола против Кати и неласково:
- Ждала, раньше придете. Три месяца учите.
Сердце сжалось у Кати. Конечно, она должна была прийти раньше. Бездушная! На чье ты место приехала?
- Простите, Нина Ивановна.
- Меня по батюшке один Сила Мартыныч величает, и то при гостях, усмехнулась Нина Ивановна. - В девках Нинкой звали, нынче под старость теткой Ниной зовут.
- Какая же старость! Вы усталая очень. Вам трудно одной.
- Нелегко.
- Сила Мартынович помогает? - несмело полуспрашивала Катя, чтобы что-то сказать, и, вспоминая, как они с бабой-Кокой были у него в гостях и Нина Ивановна принесла пустую кринку и сразу ушла, а он побежал за ней вдогонку с ломтями пирога. - Сила Мартыныч - хороший человек?
- Для вас, видать, хорош, - усмехнулась Нина Ивановна. Спохватилась: - А для меня и вовсе. За что мне на него обижаться? Меня сама жизнь обидела. Хуже злой мачехи моя жизнь! Скрылась бы на край света, они не пускают.
Она кивнула на печку, откуда свешивались две русые головенки и две пары серых глаз пытливо и серьезно глядели на Катю.
- Про мужа моего Сила Мартыныч ничего вам не сказывал? настороженно, показалось Кате, спросила Нина Ивановна.
- Нам, еще когда сюда ехали, председатель сельсовета говорил, что ваш муж добровольцем ушел на войну.
- Добровольцем, э-эх! - вздохом вырвалось у Нины Ивановны. - Все Москва. Послали от уезда в столицу на курсы внешкольного образования. Зачем оно ему, внешкольное? Знай свою школу. Ан нет. А в Москве агитация. Тогда, летом девятнадцатого, Деникин наступал. Сам Ленин агитирует: все на борьбу с Деникиным! Зажигает людей. И мой загорелся. Зачем бы ему? У него глаза слабые, белобилетник... Шлет мне в письме: "Настали грозные дни, решается судьба революции". Знаем, слыхали, не глухие в Иванькове, да ведь без тебя бы решили, тебе тридцать восьмой, неужто помоложе мужиков на войну не найдется? Ушел. И не свиделись больше. Из Москвы, прямо с курсов, ушел на Деникина... А потом-то!.. - вскрикнула Нина Ивановна, упала на стол головой и забилась, завыла по-бабьи, истошно.
- Нина Ивановна, милая, успокойтесь, - пугаясь и жалея ее, лепетала Катя.
Та умолкла, подняла голову, огляделась странным, потухшим взглядом.
- Нина Ивановна, у вас страшное горе, ничем не утешить, только одно, что он герой, ваш муж, вы им гордитесь, и мы гордимся...
Она произносила слова, какие обычно говорят в подобных случаях, и сама понимала, что повторяет сто раз уже слышанное Ниной Ивановной и оттого не действующее. И оттого, наверное, Нина Ивановна холодно оборвала ее утешения:
- Вы за делом пришли или так?
Катя вспыхнула. Вдова учителя не принимала ее состраданий. Вдове учителя досталась жестокая доля, но даже мама, скрытная, одинокая Катина мама, обожавшая Васю, не говорила ему: "Уклонись от войны".
А вдова учителя... Но не буду, не буду судить!
Закат догорел. В избе совсем потемнело. Кате смутно виделось через стол измученное лицо с черными провалами глаз.
- Ежели дело... - повторила Нина Ивановна.
- Я... мы с бабой-Кокой хотели вас навестить, и я думала... и моя бабушка Ксения Васильевна... хотели... может быть, у Тихона Андреевича остались книги?
- Книжником был, - угрюмо отозвалась она.
Нащупала в стенном шкафчике спички, засветила коптилку и, прикрывая ладонью крохотную дымящую струйку огня, вывела Катю в холодные сени и отгороженный от сеней дощатой перегородкой чулан.
И там Катя увидела чудо: книжную полку, тесно набитую книгами. Без переплетов, на дешевой бумаге, без иллюстраций, с мелким, убористым шрифтом - приложения к журналу "Нива". Сочинения Мамина-Сибиряка, Короленко, Толстого, Кнута Гамсуна... Кто такой Кнут Гамсун?
Катя взяла тоненькую книжку в бумажной обертке: "Пан", "Виктория".
Катя жадно набирала книги. Хватала подряд. Руки дрожали от жадности. Вдруг Нина Ивановна оборвет: "Хватит, лишку заграбастала, хватит!"
Кнут Гамсун, Ибсен, Достоевский... А это для учеников: "Дети подземелья" Короленко...
Радость, радость!
Нина Ивановна без слов стояла рядом, прикрывая огонек коптилки ладонью. За ее спиной чулан тонул в темноте. Катя бегло увидела деревянный ларь и прислоненные к стене грабли и вилы, кучу сена в углу.
- До свидания. Спасибо, большое спасибо! - простилась Катя и понесла домой нежданно свалившееся сокровище, о котором не смела мечтать; шла, не чуя ног, в предвкушении блаженства и счастья многих-многих вечеров.
Жизнь озарялась новым светом. Ничего больше Катя пока не желала от жизни.
28
Часов нет. Катя не знала, сколько было времени, когда ночью дочитала "Пана" Гамсуна. Странная, чарующая повесть. Странная любовь. Чарующая и жестокая. Зачем они мучают друг друга, Эдварда и лейтенант Глан? Безумно ведут поединок. Вот она кинулась в его объятья и целует, не таясь людей, глаза у нее горят, а у него сердце словно полно темным вином. Он ее любит, каждый кустик вереска любит для нее в летнем лесу, где ночью распускаются крупные белые цветы, потому что ведь на севере Норвегии летом нет ночи.
А потом сумасшедшая гордость овладевает Эдвардой, откуда-то из глубины дико поднимается в ней, и вместо нежных слов она бросает оскорбления в лицо лейтенанту Глану. И они ненавидят друг друга. И любят. И опять ненавидят. Казнятся своей мучительной любовью. Зачем? Катя не знала о такой любви. Исстрадалась над книгой. Прочитала и принялась читать снова с первой страницы. И снова страдала. Еще сильнее, потому что уже любила и жалела этих несчастных людей, которые не умели стать счастливыми.
Полгода в руках ее не было книги. И вдруг такая мука и такое блаженство!
Коптилка чадила, Катя задула коптилку. В окно светилось звездное небо. Семь мерцающих бриллиантов Большой Медведицы слали зеленоватые лучи в Катину прокопченную комнату. Кружилась голова. Катя отворила фортку, вдохнула морозного воздуха. Горестную и страстную жизнь она прожила в эту ночь, дыша гарью коптилки, наслаждаясь и плача.
Назавтра она проспала. Баба-Кока пожалела, не разбудила. Светлое небо, без следа вчерашних курчавых облаков, кипящих разноцветием радуги, говорило, что на дворе позднее утро.
Катя услышала на кухне голоса. Бабы-Коки и чей-то мужской. Должно быть, зашел Петр Игнатьевич. Как неловко! Ребята, наверное, давно дожидаются в классе, а учительница спит себе.
Она оделась, вышла на кухню. И в изумлении остановилась. Незнакомый молодой человек сидел за их обеденным непокрытым столом.
- А вот и учительница, Катерина Платоновна! - оживленно представила баба-Кока. - Зовите попросту Катей. Да, Катя? Вы, правда, постарше. Годика двадцать три? А нам недавно семнадцать. Катя, знакомься, гость из Москвы. Арсений. По батюшке как?
- Не надо по отчеству, я не привык.
Арсений поднялся и, не протягивая руки, наклонил голову. Темная прядь опустилась на лоб у виска. Худое лицо, озаренное лихорадочным блеском глаз, запавших от худобы. Скулы резко выдавались углами. Он был прям, высок и красив. Сердце громко застучало у Кати, так непонятно и неожиданно появился у них этот красивый молодой человек, возможно, похожий на лейтенанта Глана.